Картина «Совесть» — следующая после «Что есть истина?» — тяжело Ге давалась. Он долго не мог ее «устроить». Без конца переписывал, два раза совсем бросал. Трижды мыл весь холст мылом на полу. Когда нашел свое — объяснил:
— Это все оттого, что много в нас хламу, который залеживается по углам и, глядишь, вылезает своими старыми формами. Во мне этого хлама особенно много — за сорок лет накопил! Но вот бросишь все и примешься, как дитя, тогда и выйдет хорошо.
Современников поразил этот безлицый Иуда, неподвижный, на призрачной лунной дороге. Михайловский не мог понять, как человек, повернутый спиной к зрителю, способен рассказать о муках совести. Поленов очень любил Ге-человека и не принимал Ге-художника. Про «Совесть» он написал: «Очень и очень слабая вещь. На черно-синем фоне стоит длинная и мягкая тумба…»
С Поленовым трудно спорить. Здесь дело в творческой позиции художника. Михайловский, по мнению его противника-рецензента, хотел «драматических жестов и воплей». Знаем, что Ге от них отказался еще в «Петре и Алексее». Знаем также о набросках, сделанных в поисках образа Иуды, — то сидит, скорчившись, то лежит, поверженный ниц, то бьется об стену. Это старый хлам, который вылезал из углов. Повернуть Иуду спиной к зрителю Ге тоже долго не решался: «Все держится на одном выражении лица Иуды — есть оно, и есть картина, — нет, и нет картины…»[79]. Вот как он замышлял! Но в те же дни, очередной раз смывая с холста написанное, открыл: «Я хотел все выразить его душу; понятно, что внешность не может представить никакого интереса».
Ге крепко держался за свое, ему открывшееся. Лицо Иуды неважно, твердил он, любая попытка его изобразить ложна. Черный, рыжий, красивый, отвратительный — всегда неточно: у каждого свой символ, свое представление о лице отступничества и предательства. Вон рабочий на выставке, который открывал ящик и вешал картину, тот не ужаснулся, а пожалел отверженное одиночество Иуды — «Бедный!» Нет, не символы надо изображать, надо передавать простое неподдельное чувство. Дело «не в выражении лица Иуды, а в том положении, которое неизбежно вытекает из его духовной деятельности, и это положение непременно будет и его, Иуды, и всякого, который встанет в его положение».
Ге и устно и письменно разъяснял образ Иуды, даже лекцию о нем прочитал в Петербурге. Сейчас не столь важны слова, — важен тон, которым он говорил, стиль его речей и писем. А говорил он об Иуде как-то удивительно запросто, словно о хорошем знакомом, о своем современнике. Отступничество, совершившееся столетия назад, не было для Ге делом давно минувших дней — всякий и сейчас способен встать в положение Иуды.
«Общее давайте, общее!» — реплика Ге, наверно, не к одной форме относится — к содержанию тоже.
Как ни странно, следующая картина Ге «Повинен смерти. Суд синедриона» связана с «Совестью» самым тесным образом. Странно потому, что, кроме «хронологии» (за предательством следовало осуждение Христа), все, казалось бы, противоположно в этих картинах: и содержание, и композиция, и цвет.
Одинокий Иуда на дороге — и Христос у стены храма, в толпе священнослужителей. Почти пустой холст с одной фигурой, поставленной спиной к зрителю, и людное шествие, движущееся на зрителя; фигуры на переднем плане, на заднем, даже у верхнего края картины фигуры бородачей, взобравшихся на какие-то высокие ступени, лица, лица, лица… Серебристая синева лунной ночи — и красное, рыжее, золотое полыханье светильников.
Все не просто разное. Все — наоборот.
Но…
Два суда написал Ге: судит совесть и судит власть.
Иуда свободен — он сделал, что хотел, своего добился. Он победил — Иуда.
Христос оплеван, унижен, приговорен. Лицо его страшно.
Близкие вспоминают, что в последние годы жизни Ге был особенно добродушен, светел и умилен.
Его Христос от картины к картине становился все страшнее — острее, злее, воинственнее.
Увидев «Суд синедриона», даже Толстой не выдержал — «необходимо переписать Христа: сделать его с простым, добрым лицом и с выражением сострадания». Ге переписывал лицо Христа, но одного взгляда на картину довольно, чтобы понять, что переписывал не так, как хотелось Толстому.
Прекрасного Христа писал Крамской в неоконченной картине «Хохот». Христос Крамского стоит на возвышении посреди хохочущей толпы. Крамской хотел показать, как над хорошим смеются. Он писал «Хохот» пятнадцать лет и не переставал чувствовать, что картина «не задалась». Картина надумана, холодна и, что всего ужаснее для Крамского, традиционно академична.
79
Письмо к С. А. Толстой от 7 января 1891 года. — Архив Государственного музея Л. Н. Толстого, № 5144.