Но это после — страстная вражда с собой и недолгое ощущение гармонии и счастья. Когда пришло решение, когда солнечным майским днем Колечка Ге увидал издали, с дороги, хутор, окутанный облаком цветущих яблонь, когда услыхал, как истово галдят над головою угольно-черные грачи, будущее казалось ему ясным и радостным, как пчеле, уткнувшейся в душистый и сладкий яблоневый цветок.
Николай Николаевич написал сына накануне решения. Колечка как то странно устроился — в первый момент и не разберешь, то ли верхом на стуле, повернутом спинкой вперед, то ли на какой-то скамеечке, а пустой стул держит перед собой. Колечка смотрит прямо в глаза собеседнику, напряженно испытующе. Ждет главного слова — и не верит, и хочет верить, и надеется, что оно главное. Огромный выпуклый лоб — величина его подчеркивается ракурсом и светом; гладко зачесанные назад блестящие волосы не ограничивают лоб — переход плавен, они как бы продолжают его, делают крупнее, сферичнее. Знакомая по портретам Герцена, Салтыкова-Щедрина, Толстого мучительная складка на переносице. С этого очень объемного и объемистого лба, к которому просится название «чело», с настороженных, ищущих глаз начинается на портрете Николай Николаевич младший.
Другой сын, Петр Николаевич, Петруша, изображенный Ге, сидит на стуле, как полагается, может быть, только чуть вбок.
Петр Николаевич, любимец матери, — она его называла «Малюсенький» — тоже себя искал. Это у всех Ге в породе — нелегкий путь к самому себе. Поиски Петра Николаевича были успешнее Колечкиных: он искал не «как жить?», а «кем быть?»
Молодой человек «вращается» в Петербурге, время от времени сообщает родителям о своих планах. Решил стать архитектором. Отец в восторге: «Архитектура — и искусство, и наука, и ремесло». Он заготавливает рекомендательное письмо на имя конференц-секретаря Академии художеств Исеева. Сыну пишет: «Думай только об одном — рисуй с утра до вечера, а вечером в классе, и ты увидишь, как это пойдет легче, чем ты думаешь»[52].
Но у Петруши уже новая идея: архитектура — долго, сложно; лучше — на сцену! Родители в отчаянии. Анна Петровна обстоятельно разъясняет «Малюсенькому», что сцена не терпит посредственности — нужно дарование. Николай Николаевич высказывается совершенно определенно: «У тебя и признака таланта к этому нет»[53]. А тут еще выясняется, что живет Петруша у дядюшки Ивана Николаевича, который якобы собирается стать директором театра и манит племянника на главные роли. Отец мечет громы и молнии — «этот подлец хочет утопить тебя в гнусной среде». Мать именует дядюшку «преступником». Петруша упорствует — он уже репетирует роль Горацио. Через месяц Анна Петровна начинает письмо обращением: «Здравствуй, друг Горацио!»[54]. Она уже гордится своим «Малюсеньким». Она уже мечтает, чтобы он играл Кассио вместе с Сальвини. Она предупреждает, чтобы он не играл с Чарским, которого ругали за роль Отелло. Только с Сальвини!
Но Сальвини отчего-то не стал играть с Петрушей Ге, Кассио не состоялся. И вообще — Петербург не состоялся. Петр Николаевич перебрался в Москву, служил по какому-то ведомству. В Москве встречался изредка со Львом Николаевичем, но, по словам Толстого, «что-то не вышло общения». Может быть, оттого, что у Петруши с Толстым не выходило общения, брат Николай именно ему адресовал свое письмо с отречением от прежней жизни. Еще через год Петр Николаевич оказался по соседству с Плисками, в городке Борзне. Служил там в земской управе.
На портрете у Петра Николаевича уверенное лицо, глаза, которые сначала кажутся веселыми, а чуть погодя — грустными, сильные руки. Складки на переносице нет, брови срослись. Лоб закрыт волосами.
Стоит иногда взглядывать на судьбу сыновей Ге — жизнь отца становится рельефней.
Оба сына не раз сожалели о своих нераскрывшихся талантах; все их преследовала мысль, что призваны они были сделать нечто большое, важное, да вот так складывалось, помимо них, неудачно, — не сделали.
А Николай Николаевич — отец заклеил эскизами окна, выбитые градом. В мастерской у него долгое время висели на стене двенадцать листов бумаги, слегка измазанных углем.
— Собирался иллюстрировать Евангелие, — объяснял, смеясь, Николай Николаевич. — Как-то жена послала в мастерскую дивчину порядок навести. Та стала везде пыль стирать и вытерла мои рисунки до чистой бумаги.
Эта история очень забавляла Николая Николаевича.