О том, как вел себя Гумилёв на сеансах художницы, вспоминала потом сама Ольга Людвиговна: «…В тот период, когда я задумала написать его портрет, он носил небольшие, очень украшавшие его усы. Бритое лицо, по-моему, ему не шло. Во время сеансов Николай Степанович много говорил со мной об искусстве и читал на память стихи Бальмонта, Брюсова, Волошина. Читал он и свои гимназические стихи, в которых воспевался какой-то демонический образ. Однажды я спросила его: „А кто же героиня этих стихов?“ Он ответил: „Одна гимназистка, с которой я до сих пор дружен. Она тоже пишет стихи…“ Стихи он читал медленно, членораздельно, но без всякого пафоса и слегка певуче. Николай Степанович позировал мне стоя, терпеливо выдерживая позу и мало отдыхая. Портрет его я сделала поколенным. В одной руке он держит шляпу и пальто, в другой поправляет цветок, воткнутый в петлицу. Кисти рук у него были длинные, сухие. Пальцы очень выхоленные, как у женщины… Несмотря на некоторые замечания, портрет свой он одобрил, но ему хотелось, чтобы глаза были поставлены прямо. Однако, поскольку это сразу же меняло все выражение его лица, я настояла на своем и написала глаза чуть косыми».
К Кардовским приходил не только Гумилёв. Часто художников навещал двадцатисемилетний поэт, граф Василий Алексеевич Комаровский, считавшийся в Царском Селе человеком странным. Ольга Людвиговна испросила согласие познакомить с ним Николая Степановича. Тот выразил согласие. Кардовская похлопотала за графа, так как тот был наслышан о Гумилёве. И вот в ноябре состоялась встреча двух поэтов в мастерской Ольги Людвиговны. Она пригласила их за стол и за чаем с домашним пирогом мирная и дружественная беседа совершенно неожиданно переросла в большой спор о поэзии. Граф Комаровский отстаивал позиции полного соответствия между формой и содержанием стиха, а находившийся тогда под впечатлением Леконта де Лиля Гумилёв доказывал главенство формы. Граф разволновался, его речь приобрела импульсивный характер. Гумилёв же оставался невозмутимым, как мраморная статуя, и только медленно и степенно ронял слова, отстаивая свою правоту, всем своим видом стараясь показать Василию Алексеевичу, что он попросту в поэзии еще многого не знает. Так, Гумилёв уже осенью 1908 года почувствовал в себе задатки мэтра от поэзии. Спор зашел так далеко, что Кардовская даже испугалась, как бы эта встреча не переросла в ссору. Как показалось Кардовской, они ушли врагами. Гумилёв на прощание сказал Ольге Людвиговне: «Вы знаете, Василий Алексеевич большой чудак! С ним невозможно разговаривать!»
На этом, казалось бы, их знакомство и должно было закончиться. Но каково же было удивление Кардовской, когда на другой день Гумилёв пришел на очередной сеанс вместе с графом Комаровским.
29 ноября 1908 года наконец осуществилась мечта Гумилёва познакомиться с модным тогда поэтом Александром Блоком. В тот вечер Гумилёв пришел на очередной журфикс к Вячеславу Иванову и там был представлен Александру Александровичу.
В Санкт-Петербургском университете Гумилёв тоже очень быстро нашел единомышленников. В ту пору там «обитали» братья Городецкие. Сергей Городецкий писал заумные стихи, которые нравились Блоку:
Сергей Городецкий возрождал в поэзии язычество. Эти воззрения привели его в конце концов в стан футуристов. Брат его, Александр, слыл талантливым художником. Именно Сергей Городецкий создал в стенах университета кружок молодых, который, по его мысли, должен был противостоять старшему поколению поэтов круга Вячеслава Иванова. Жил Городецкий на Лиговке, и на его квартире часто проходили собрания молодых. Среди членов кружка были Н. В. Недоброво, скульптор Стелецкий, приходил начинающий поэт Яков Годин, а также друзья Блока — Евгений Иванов, сестры Зинаиды Гиппиус — Татьяна и Наталья, музыкант А. А. Мерович, Петр Сергеевич Мосолов, пианист. Несколько раз приезжал на занятия кружка Андрей Белый. Правда, заносчивый Недоброво пришелся не ко двору, и его перестали извещать о занятиях кружка.