В конце того же ноября Пушкин получил строгий выговор от Бенкендорфа за то, что читал в Москве в литературных кругах «Бориса Годунова», еще не представленного государю. В то же время оказалось, что Пушкин лишен права печатать что-либо без разрешения высшего начальства, с дозволения одной обыкновенной цензуры. Понятно, как это было стеснительно для поэта и как это его обижало. «Я не лишен прав гражданства, — писал он Погодину, — и могу быть цензурован нашею цензурой, если хочу, — а с каждым нравоучительным четверостишием я к высшему начальству не полезу — скажите это им». Но как ни сердился Пушкин, ему приходилось покоряться… Этого еще было мало: высшей цензуре государя было еще недостаточно — с поэта полиция взяла подписку, что он ничего не будет печатать «без разрешения обычной цензуры». Это была, собственно говоря, курьезная несообразность: полиция и цензура требовали рассмотрения того, что только что было рассмотрено в III отделении собственной Е.И.В. канцелярии, что было разрешено самим государем; выходило, так, что общая цензура должна была контролировать цензуру государя. Но и с этим Пушкину приходилось мириться. Иногда ему удавалось напечатать мелкие стихотворения под одной общей цензурой, без представления государю, ему удавалось нередко отделаться от притязаний общей цензуры, печатать крупные произведения «с дозволения правительства», но случалось, что все это навлекало ему большие неприятности, и подобные требования и притязания возобновлялись. В конце концов Пушкин все-таки очутился под двойной цензурой.
Произведения Пушкина предоставлялись императору Николаю через III отделение, которое, собственно говоря, и цензуровало их: оно подносило их государю вместе со своим разбором, со своими замечаниями. Эта высшая цензура была и строга, и медленна. Мы видели, что еще в 1826 году Пушкин надеялся издать «Бориса Годунова», но несмотря на все хлопоты, издание было разрешено только в конце 1830 года, причем поэту пришлось сделать значительные цензурные изменения да выслушать отзыв (основанный на докладе III отделения), что ему следовало бы «с нужным очищением переделать комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта». Из других отзывов Ш-го отделения о произведениях Пушкина приведу здесь еще только один, относящийся к стихотворению «19-го октября 1825 г.»: «19-е октября для публики, может быть, будет и незначащей пьесой, но… вовсе не нужно говорить о своей опале, о несчастьях, когда автор не был в оном, но был милостиво и отечески оштрафован за такие поступки, за которые в других государствах подвергли бы суду и жестокому наказанию».
Не менее Пушкина страдали от цензуры Грибоедов, Гоголь, Лермонтов; страдали от нее и другие, не столь известные писатели, постоянно терпела вся текущая печать. Так, например, роман Загоскина «Аскольдова могила» был передан на рассмотрение духовной цензуры так, В. И. Даль подвергся строгому выговору и запрещению писать за то, что в одном из его рассказов полиция не может поймать воровку так, И. С. Аксаков принужден был оставить службу за то, что не хотел отказаться от поэзии и подобных примеров можно бы указать множество. Приведу из интересных записок А. В. Никитенко, долго бывшего цензором и всячески старавшегося защищать права литературы, рассказ о том, как он пострадал из-за сущих пустяков. Граф Клейнмихель пожаловался государю на следующие места в одной повести, напечатанной в «Сыне Отечества».
«Я вас спрашиваю, чем дурна фигура вот хоть бы этого фельдъегеря, с блестящим, совсем новым аксельбантом? Считая себя военным и, что еще лучше, кавалеристом, господин фельдъегерь имеет полное право думать, что он интересен, когда побрякивает шпорами и крутит усы, намазанные фиксатуаром, которого розовый запах обдает и его самого, и танцующую с ним даму…» «Затем прапорщик строительного отряда путей сообщения, с огромными эполетами, высоким воротником и еще высшим галстуком…»
Цензор за пропуски этих мест был посажен на гауптвахту, так как «неприлично нападал на лица, принадлежащие ко двору, и на офицеров».
Если тяжело было положение литературы вообще при таком характере цензуры, то особенно трудно приходилось периодической печати. Правительство обращало усиленное внимание на журналы и газеты.
Насколько строго относилось тогда правительство к периодической печати, видно, например, из печальной судьбы Европейца. Этот журнал стал издавать в Москве в 1831 году И. В. Киреевский; первая же книжка вызвала решительное осуждение, особенно признана вредной статья самого издателя — «Девятнадцатый век». На эту статью обратил особое внимание сам государь, и шеф жандармов граф Бенкендорф сообщил министру народного просвещения кн. Ливену: «Его Величество изволил найти, что вся статья сия есть не что иное, как рассуждение о высшей политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что он говорит не о политике, а о литературе. Но стоит обратить только некоторое внимание, чтоб видеть, что сочинитель, рассуждая будто бы о литературе, разумеет совсем иное, что под словом «просвещение» он понимает «свободу», что «деятельность разума» означает у него «революцию», а «искусно отысканная средина» не что иное, как «конституция»… Оная статья, невзирая на ее нелепость, писана в духе самом неблагонамеренном…» Европеец был запрещен, и в то же время состоялось высочайшее повеление о недозволении никакого нового журнала без особого высочайшего разрешения.