у Австрии, для которой спокойствие славянских провинций и контроль над Балканами были важнее «чувства благодарности» за 1849 год;
у Пруссии, чьим планам встать во главе объединения Германии Россия активно препятствовала.
Так круг друзей стал кольцом соседей.
Глава семнадцатая.
«ВРЕМЕНА ШАТКИ — БЕРЕГИ ШАПКИ»
«Мрачное семилетие». По всей видимости, так эпоху окрестил либеральный литератор Пётр Васильевич Анненков, любивший, судя по его воспоминаниям, эпитет «мрачный». Он писал, что с французской февральской революции 1848 года «начинается царство мрака в России, всё увеличивавшееся до 1855 года»[434].
Европейские революции 1848—1849 годов вызвали состояние, названное современным историком «охранительной тревогой»[435]. Даже либеральный критик Виссарион Белинский «принял известие о революции 48 года в Париже почти с ужасом»[436]. А о «верхах» написал в дневнике Модест Андреевич Корф: «Между нашими, особенно между высшею аристократиею, много трусоватых, которым везде представляются уже возмущения, поджоги, убийства и которые нескрытно проповедуют, что каждому надобно готовиться к последнему часу и к мученической смерти»[437]. Князь Александр Сергеевич Меншиков, например, едва услышав о европейском возмущении, сообщил наследнику Александру о том, что и «у нас идёт явно подкопная работа либерализма»[438].
Манифест Николая от 14 марта 1848 года объявил о спокойном выжидательном отношении России к европейским беспорядкам: «Не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своём и нашей Богом нам вверенной России. Но да не будет так! <…> Древний наш возглас: за Веру, Царя и Отечество и ныне предукажет нам путь к победе и тогда… мы все вместе воскликнем: С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтесь, яко с нами Бог!»[439] Но современники увидели в этом манифесте желание Николая «действовать, разить, мощною своею рукой водворить снова везде порядок; ему, так сказать, стыдно и совестно за прочих монархов; а так не открылось ещё ни поля, ни прямых предметов действия, то его невольно влекло по крайней мере высказаться»[440].
По сравнению с революционной заразой даже холера, снова вернувшаяся в Россию, уже не казалась такой опасной. Николая больше заботил карантин нравственный ради предотвращения революционной эпидемии внутри страны. Характерно его письмо в Варшаву Паскевичу в марте 1848 года: «Здесь всё спокойно. Выезды за границу я совершенно запретил, сделай то же у себя; въезд к нам только за личной ответственностью министров и с моего предварительного разрешения, вели то же и в Польше; и в особенности прекрати свободный выезд по железной дороге»[441]. Паскевич отвечал, что и у него тихо: «Что мне сказать о здешних поляках? Не смеют ничего предпринять — не готовы»[442].
Главным делом в борьбе за спокойствие умов стало усиление контроля над печатью. 27 февраля шеф жандармов граф Орлов сообщал доверенным лицам императора: «По дошедшим до государя императора из разных источников сведениям о весьма сомнительном направлении наших журналов, его императорское величество… собственноручно написать изволил: "Необходимо составить особый комитет, чтобы рассмотреть, правильно ли действует цензура и издаваемые журналы соблюдают ли данные каждому программы. Комитету донести мне с доказательствами, где найдёт какие упущения цензуры и её начальства, то есть министерства народного просвещения, и которые журналы в чём вышли из программы"». Комитет собрался почти немедленно. «Призванным» на него редакторам петербургских изданий было объявлено, что «за напечатание либеральных и коммунистических статей они подвергнутся личному взысканию, независимо от ответственности цензуры»[443].
Со 2 апреля 1848 года этот Комитет, своего рода «цензура в квадрате», стал настолько постоянным, что пережил императора Николая. Комитет распространил свой надзор на все печатные издания. По имени его первого председателя Дмитрия Петровича Бутурлина он был назван «Бутурлинским».
Спустя годы Некрасов напишет в поэме « В.Г. Белинский»:
438
441
443