«— Ребята, я остановлю его, — сказал один детина дюжий, в сажень косую в плечах.
— Что ты, — закричали на него прочие, ухватясь за полы.
— Еже ей-ей остановлю, — говорит он, порываясь вперёд.
— Полно, полно, зачем?
— Скажу: дай насмотреться»[455].
Николай получил заряд бодрости и оптимизма. Паскевичу в Варшаву полетело письмо: «Здесь нашёл я всё в отличном духе и порядке, так что сердцу отрада, и набираю этим зрелищем новые силы на мою тяжкую юдоль!»[456]
Павел Васильевич Анненков, вернувшийся в Россию из бушующего Парижа, был поражён внутренним спокойствием страны: «Наша тишина была неподдельная, испытанная. Начиная с богатейшего земельного собственника и через весь ряд именитого и заурядного чиновничества до последнего торгаша на улице, все в один голос гордились и радовались тому, что политические бури и ураганы никогда не досягают и никогда не достигнут, по всем вероятностям, наших пределов»[457].
К концу лета 1849 года революции в Европе пошли на убыль (хотя не пошла на убыль неприязнь к осуждавшей их России). Паскевич спас Австрию, усмирив венгерский мятеж. Николай ждал его с победой в Варшаве.
И там, в Варшаве, прямо на военном смотре 12 августа великий князь Михаил Павлович был поражён апоплексическим ударом. Он потерял способность говорить, не мог двигать ногой и рукой. 16 дней и ночей провёл Николай у постели умирающего младшего брата. У императора страшно болела голова, её беспрестанно смачивали то уксусом, то одеколоном. «Нередко он становился возле постели на колени и горячо целовал руки больного, которые тот, в болезненном бессилии своём, тщетно старался отнять». Наконец всё было кончено. Николай сказал окружающим:
— Я потерял не только брата и друга, но и такого человека, который один мог говорить мне правду и говорил её, и ещё такого, которому одному я мог говорить правду[458].
После похорон Паскевичу ушло письмо с признанием: «Утром отдали мы последний долг дорогому брату, и вместе с ним исчезли в могилу 50-летняя дружба, все младенческие и детские и юношеские воспоминания, с ним, моим спутником и товарищем в сей жизни! Что мне говорить тебе про мои чувства; молю Бога, чтобы сподобил и мне кончить так, как он, на службе; посвятясь ей с юных лет… Но больно из 4-х остаться одному мне»[459].
В доверительной беседе наследник Александр говорил: «Что всего ужаснее, это idee fixe, преследующая теперь государя, именно, что этой смертью нарушен закон природы, т. е. Михаил Павлович обошёл его в очереди, и, следовательно, и ему уже недолго остаётся жить»[460].
«Умри Николай в 1850-м году, — написал позже Николай Иванович Греч, — он не дожил бы до пагубной войны с французами и англичанами, которая прекратила жизнь его и набросила на его царствование мрачную тень». Правда, знаменитый журналист думал, что тень эта затмила только взоры современников, что «при свете беспристрастной истории она исчезнет, и Николай станет в ряду самых знаменитых и доблестных царей в истории»[461].
За что ценили бы императора Николая, если бы он ушел в 1850 году? Ответ можно увидеть в рассуждениях графини Антонины Дмитриевны Блудовой (дочери одного из лучших николаевских министров), написанных как раз тогда, накануне 25-летия царствования Николая:
«Когда же вспомним о всём, что сделано или начато в его царствование, как не отдать справедливость пользе, принесённой им земле Русской в эту четверть века? При нём ни одна война не начата для завоеваний. Однако Греция восстановлена, Сербия поддержана, Молдавия и Валахия устроены, то есть потрясена до основания Турецкая империя. При нём законы наши приведены в ясность, истолкованы, исправлены. При нём и под его покровительством сколько полезных учёных изысканий в России. В деятельности, может быть, слишком большой, но, конечно, не в ленивой небрежности, можно его винить. Сколько новых учебных заведений, сколько стараний способствовать к благосостоянию и просвещению низшего класса народа! Внутренние сношения наши сколько облегчены! Шоссе начаты или назначены по всем краям России; железные дороги им начаты против мнений всех министров, флот им поднят, судоходство им поощряемо. Церковь православная особенно обратила на себя его заботу, как наиважнейшее, священнейшее сокровище России… И если б исполняли его намерения точно и верно, какие богатые были б плоды!»[462]
Рубеж 1840—1850-х годов — время подведения итогов, время золотых и серебряных юбилеев. Время торжественных речей и адресов, наград и титулов и одновременно — пора очевидного старения государственной элиты. А река времён ускоряет бег, и уже слышен шум ближайших порогов и водопадов… На полувековом юбилее государственной службы Дмитрия Николаевича Блудова 8 января 1851 года Пётр Андреевич Вяземский выступил со стихами:
456
459