Сзади, в вицмундирном фраке, с красной орденской лентой над низким жилетом, шёл, потирая руки, министр иностранных дел Извольский[262].
Помятое, слегка обрюзгшее лицо нестарого ещё сановника отражало обычно одно пресыщение и напускную деловитость. Но каждую среду, возвращаясь с царского доклада, он неизменно бывал на полчаса охвачен каким-то смутным верноподданническим упоением. Он испытывал нечто вроде мистического чувства, которое окрыляет после причастия богобоязненную старушку: сподобилась!..
Сановник приветствовал Адашева с подкупающей благожелательностью.
– Меня всегда волнует ваше сходство с покойной матушкой; святая была женщина, – слащаво проговорил он, опуская тяжёлые веки, и поглядел задумчиво на свои зеркально отполированные ногти.
Министр, конечно, знал уже, что флигель-адъютант был доверительно командирован с письмом в Роминтен, но – стороной. Государь не проронил ему об этом ни слова, а заикнуться самому было рискованно.
Извольского душило тщеславие. Призванный недавно на министерский пост с прямым указанием ликвидировать биоркское соглашение, он жаждал упрочить за собой престиж проникновенного дипломата. Новые сношения царя с германским императором помимо него несказанно смущали министра. Как угадать, чего ему теперь держаться в текущей политике? Надо попытаться разузнать, откуда ветер. Ведь иначе – не ровен час! – внезапно: больше не угоден и смещён.
Дипломат медленно ввинтил в глаз монокль в черепаховой оправе и предложил:
– Не пообедаете ли со мной завтра в яхт-клубе?
Адашев едва удержался от улыбки: так он ему и разболтает!..
– До чего годы бегут! – воскликнул на прощанье сановник. – Как сейчас помню себя юным секретарём на свадьбе ваших родителей в очаровательной висбаденской церкви.
Покойные родители! Адашев ужаснулся при мысли, сколько воды утекло с тех пор, как сам он стал взрослым. Каким далёким, например, казалось время, когда по окончании университета он отбывал льготную повинность в конной гвардии. Его семье пришлось в тот год решиться на продажу перегруженного закладными родового имения. Оставаться в полку после производства в офицеры представлялось безрассудным. Он подумывал даже о том, как бы вовсе не служить, а попросту заняться делами. Работать, но разбогатеть! Богатство значит – независимость.. «Не срами нас, Алёша, pourquoi te declasser?[263] – разволновалась его мать, уже едва перемогавшая сахарную болезнь. – Лучше всячески сократимся. Проживёшь, даст Бог, и так!» – «Мать твоя права, – убеждённо поддержал отец, всюду признанный образцом такта и порядочности, – конная гвардия тебе прямая дорога. А погоня за наживой, что это за карьера? Изображать биржевика или огостинодвориться – не барское, голубчик, дело».
Машинально зашагав опять, Адашев стал перебирать в памяти других знакомых стариков: у всех те же нелепые воззрения!
Он с досадой повёл плечом.
Внезапно скептическое чувство к уходящему поколению переплелось в его сознании с другим: те по крайней мере знали, чего хотели, и верили, чему служили. А вот в нём всё только бесплодное умствование! И жизнь идёт без смысла и цели.
Дверь в соседний бальный зал была притворена. На потемневшем красном дереве её выделялся сочный бронзовый картуш[264]: античный шлем, мечи и латы – излюбленные атрибуты александровского ампира[265]. Флигель-адъютант рассеянно положил руку на дельфина, украшавшего золочёный чеканный замок, и вошёл.
Перед ним запестрели зелень, цветы и большие проволочные вольеры с попугаями. Посреди зала высилась катальная горка из жёлтой ясени. На верху её белели детские платьица двух младших дочерей царя: одной было шесть, другой восемь лет[266]. Уцепившись за плечи закадычного взрослого приятеля, офицера государева конвоя, девочки радостно и шумно скатывались вниз на тяжёлом серебряном подносе. Внизу их бережно ловил рослый чернобородый камер-казак[267] её величества в бархатном кафтане.
Наблюдавшая за ними пожилая лимфатическая[268] воспитательница в кружевной наколке с опаской повторяла:
– Осторожней, пожалуйста!.. Как можно осторожней!..
Увидав хорошо знакомого Адашева, раскрасневшиеся от страха и восторга великие княжны весело закивали ему кудрявыми головками и подбежали здороваться. Приветливо, по-детски хлопая ладошками, они, как истые англичаночки, трясли ему руку.
262
Извольский Александр Петрович (1856 – 1919) – дипломат, министр-резидент в Ватикане (1894 – 1897), посланник в Белграде, Мюнхене, Токио, Копенгагене (1897 – 1906), с 1907 г. – министр иностранных дел Российской империи.
264
Картуш – украшение в виде щита или полуразвёрнутого свитка над парадными входами в здания или над дверьми внутри зданий.
265
Александровский ампир – стиль в архитектуре и декоративном искусстве первых трёх десятилетий XIX века (период царствования Александра I), завершивший развитие классицизма. Его отличают лапидарные, подчёркнуто монументальные формы и богатый декор (военные эмблемы, орнамент), опора на художественное наследие императорского Рима, древнегреческой архаики, Древнего Египта. Стиль воплощал идеи государственного могущества и воинской славы и сложился в период империи Наполеона I во Франции.
266
Имеются в виду Мария Николаевна (1899 – 1918) и Анастасия Николаевна (1901 – 1918), великие княжны; расстреляны в Екатеринбурге в ночь с 16 на 17 июля 1918 г.