– Да, и я имел счастье видеть здесь и встречать наших сестёр милосердия – Александру Фёдоровну, Ольгу и Татьяну Николаевну… – улыбнулся от души Лебедев. – И знаешь, вот уж никак не ожидал – они меня узнали и я был приглашён на завтрак к Императрице…
– А как они выглядят? – быстро спросил Пётр, называя всех, но имея в виду, конечно, Татьяну.
– Государыня и её дочери были одеты скромно и вовсе не обвешаны драгоценностями, как ожидали от них, вероятно, первые дамы Могилёва…
Не получив ожидаемого ответа, Пётр замолчал. Но мысли Ивана были заняты другим – он затронул совсем иную тему, которая, видимо, волновала его.
– Ты знаешь, недавно в Ставке побывал сам Гучков, – продолжал Лебедев. – Мой коллега полковник Балабин, который его сопровождал, рассказывал, что этот главноуполномоченный Красного Креста вёл с ним интимные беседы в штабе и высказывал серьёзные опасения в исходе войны… Это теперь-то, когда наша армия наступает, а со снарядами и пушками почти полный порядок!.. Так вот, Гучков заявлял, что неумелое оперативное руководство армией, назначение на высшие должности бездарных старых генералов вроде Куропаткина, наконец двусмысленное поведение царицы Александры, направленное к сепаратному миру с Германией, может закончиться военной катастрофой и новой революцией… Он считает, что у Государя силой нужно вырвать отречение от престола…
Лебедев на минуту задумался, а потом взвешенно сказал:
– Ты знаешь, мне иногда кажется, что здесь, в Ставке, уже созрел заговор против Государя и участниками его являяются самые дельные генералы – Алексеев, Гурко, Крымов, Маниковский, бежавший из плена Корнилов, адмирал Колчак, только недавно назначенный государем не в очередь старшинства командующим Черноморским флотом… Кстати, Гучков это назначение почему-то считает своей большой победой…
– А что у вас слышно о каком-то письме Гучкова Алексееву? – спросил Пётр Лебедева. – У нас в Офицерском собрании что-то говорят о нём приезжие из Петрограда, но никто толком ничего не знает… Говорят только, что Алексеев выглядит в этом письме прямым соучастником Гучкова…
– Мой старый друг из отделения контрразведки полковник Батюшин показал мне копию этого письма и даже рассказал его историю, – начал Лебедев. – Так вот, Гучков ещё до войны пользовался грязным методом воздействия на умы, распространяя машинописные копии своих писем разным важным лицам и пуская в ход также настоящие краденые или сфабрикованные чужие письма… Ты помнишь историю с фальшивками об отношениях Распутина и Царской Семьи?.. – не требуя ответа, спросил Иван и продолжал: – Теперь он рассылает своё письмо Алексееву, составленное таким образом, чтобы читающие могли сделать вывод, что это только одно звено из обширной дружеской переписки между Гучковым и наштаверхом… А пишет он примерно так… Дай Бог памяти!.. Вспомнил! «Ведь в тылу идёт полный развал, ведь власть гибнет на корню. Ведь как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит ещё раз, как было год тому назад, затянуть и Ваш доблестный фронт, и Вашу талантливую стратегию, да и всю страну в то невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались со смертельной опасностью… А если Вы подумаете, что вся власть возглавляется господином Штюрмером, у которого (и в армии и в народе) прочная репутация если не готового предателя, то готового предать… то Вы поймёте, Михаил Васильевич, какая смертельная тревога за судьбу нашей Родины охватила и общественную мысль, и народные настроения… Мы в тылу бессильны или почти бессильны бороться с этим злом… Можете ли Вы что-либо сделать? Не знаю…» Представляешь, прямо вроде бы ничего и не написано в этом письме про готовящийся дворцовый переворот, но предубеждённый читатель прочтёт это между строк и сделает ещё вывод, что Михаил Васильевич – участник или, во всяком случае, сочувствующий такому перевороту!.. Когда Государь, получив копию этого письма из Петрограда, прямо в лоб спросил Алексеева о его переписке с Гучковым, старик растерялся и начал что-то плести, что не помнит, получал ли он какие-либо письма… А через два дня Алексеев доложил Государю, что перерыл все ящики своего стола, но не обнаружил никаких писем Гучкова… Во всяком случае, Гучков хитро припёр к стене Михаила Васильевича и заставил его лгать в лицо царю, отпираясь от любых связей с Гучковым… Но царь-то знает о том, что они встречались и переписывались!.. А теперь узнал, что Алексеев способен лгать ему в глаза…
– Ты знаешь, – поддержал сомнения друга Пётр, – перед моим отъездом из Петрограда дедушка Ознобишин рассказывал мне, что в его любимых клубах – Императорском Яхт-клубе и «Новом» ведутся такие крамольные разговоры про Государя и Императрицу, которым позавидовали бы самые рьяные террористы!.. Дед сказал, что Государь даже повелел Фредериксу сделать в этих клубах от его имени предупреждение о том, что если кто-либо из придворных или военных будет замечен в подобных разговорах, то немедленно расстанется со своим золотым мундиром!..
– И это помогло прекратить такие разговоры?! – с иронией спросил Генерального штаба полковник. – Прав, наверное, дедушка, когда говорит, что народный бунт, новую пугачёвщину вызовут не всякие там революционеры и бомбисты, а люди из самых высших кругов империи… Поистине «не ведают, что творят».
– Очень даже ведают, – проворчал Лебедев, – но всей полноты власти страсть как хочется! Только кто из них способен будет удержать эту власть, когда поднимется озверевшая чернь?!
По дороге назад в гостиницу – время царского обеда приближалось – Иван объяснил Лисовецкому, что следует надеть защитный китель, шашку без револьвера, коричневую перчатку на левую руку. Без пяти восемь надо быть на месте…
Пётр вовремя подошёл к дому губернатора. Парные наружные часовые сделали винтовками «на караул» при виде молодого полковника с белым крестом Святого Георгия на груди. Лисовецкий назвал себя внизу у скорохода, отметившего его в списке. Затем он поднялся на второй этаж, где уже толпились военные и свитские. Они явно не смешивались друг с другом. В полупустом зале на одной из стен висели парные портреты Александра Третьего и Марии Фёдоровны, писанные в первые годы их совместной жизни.
Среди присутствующих Пётр узнал в высоком, худощавом свитском генерале, одетом в казачий бешмет с узкой, но низкой талией, брата царя, генерального инспектора кавалерии великого князя Михаила. Тот тоже узнал графа Лисовецкого, столь поразившего его недавно фанатическим желанием попасть на фронт. Великий князь улыбнулся Петру и молча кивнул, отвечая на его полупоклон. Рядом с Михаилом стояли великие князья – братья Кирилл и Борис Владимировичи, великий князь Георгий Михайлович. У закрытых дверей, ведущих в соседний зал, стоял министр Двора и уделов граф Фредерикс. Других гостей Пётр не знал в лицо.
По сигналу Фредерикса общество быстро разбилось на две шеренги без особенного чинопочитания. Открылись двери в столовую, и из неё появился вместе с Наследником Государь. Их сопровождал державший какую-то длинную узкую коробку зять министра Двора, дворцовый комендант Воейков. Воейкова не любили за нахрапистость и доносительство даже близкие придворные царя. Лощёные аристократы не могли простить ему и то, что он успешно рекламировал в газетах и продавал в больших количествах минеральную воду, найденную в его имении и называемую «Кувака». За глаза многие так и звали его во дворце и клубах – «Кувака»…
Молодой полковник оказался пятым в своей шеренге. Пока царь обменялся парой слов с великими князьями Михаилом Александровичем, Кириллом, Борисом и Георгием, стоявшими рядом с дверью, Пётр успел рассмотреть, как теперь выглядит Николай Александрович. Государь явно устал. По его лицу пролегли морщины, которых раньше Пётр не замечал, под глазами набухли мешки, но сами глаза всё так же лучились добротой и обаянием.
Государь подошёл к нему, и Пётр весь подобрался. Николай широко улыбнулся, его глаза ещё больше засияли. Он пожал руку Петру, а потом протянул её назад, в сторону Воейкова, который следовал за ним и Цесаревичем на расстоянии шага. Дворцовый комендант передал Императору коробку, которую доселе держал в руке. Николай открыл её, вынул шашку с маленьким белым Георгиевским крестиком на золотом эфесе и с темляком «георгиевских» цветов.