Горемыкин и Маклаков, как русские националисты, всегда враждебно относились к восстановлению Польского государства, которого желал Николай, и поэтому противились подписанию им какого-либо многообещающего документа. Теперь, после вопроса Аликс, в голове Государя снова пронеслись все сомнения, которые тогда охватили его и усилились ещё больше после появления Воззвания, вызвавшего грандиозный энтузиазм не только у поляков в России, но и отозвавшегося мощным эхо в Галиции, у познанских поляков, в Лондоне и Париже… Только сейчас он окончательно понял, что Сазонов вёл с ним недостойную игру в пользу дяди Николаши, и первая, кто уловил это – была Александра. Её женское чутьё оказалось сильнее его политического опыта. С одной стороны, это было немного обидно, но с другой – позволяло ему теперь рассчитывать на неё в некоторых государственных делах во время его отлучек из Петербурга в действующую армию, которые, как он надеялся, станут теперь регулярными.
– Дорогая, я сам принял решение о том, чтобы Воззвание подписал Николаша… – потёр свой правый ус Государь, задумался и через мгновенье добавил: – Мы долго совещались с Сазоновым, Горемыкиным и Маклаковым… Но теперь я сожалею, что не поставил свою подпись, – кажется, ты справедлива в своих сомнениях… Надо было бы обсудить это и с тобой заранее…
– Ники, те права, которые получил твой дядя как Верховный Главнокомандующий, очевидно, вскружили ему голову… – уже более твёрдо стала выражать своё беспокойство Александра. – Мой секретарь, граф Ростовцев, принёс мне как-то и другие воззвания и приказы, подписанные Николаем Николаевичем… Я читала, например, его второе Воззвание – «К русскому народу…». Но он не имеет права писать так, словно он Русский Царь! Будь осторожен с ним, не поддавайся на его уговоры, не прославляй его в своих встречах с офицерами… Ах, я совсем забыла, – вдруг спохватилась царица, – Аня сообщила мне кое-что о салонных разговорах… И тётя Михень, и в салоне у Зины Юсуповой – очень довольны тем, что Николай Николаевич даёт распоряжения и назначает своих людей на высокие посты в таких ведомствах, которые ему, как Главнокомандующему, совершенно не должны подчиняться!.. Не правда ли, это говорит о многом?..
Милый, я знаю, что если ты кого-то любишь, то не скрываешь этого… – заботливо добавила Александра. – Ты ему уже дал очень много – он стал в Империи вторым человеком после тебя… Но помни русскую пословицу: не сотвори добра и не получишь зла! «Черногорские галки» не позволят ему отвечать тебе любовью, которую ты заслуживаешь, даже если бы он и испытывал её к тебе!.. Но он – старый лицемер и эгоист!.. Только вспомни, как он подвёл тебя в 1905 году!.. Но довольно об этом, мой голубчик!.. – взмахнула Аликс рукой, словно отбрасывая тяжёлые мысли. – Как жаль, что ты уезжаешь!.. Я буду много, много молиться за тебя!..
…Состав из восьми синих лакированных вагонов с золотыми двуглавыми орлами на дверцах, в котором Государь отправлялся на Ставку, покинул станцию Александровская спустя час после свитского. Решено было, что только на последнем перегоне до Барановичей царский поезд выйдет вперёд, чтобы Верховный Главнокомандующий с некоторыми чинами своего штаба могли на перроне вокзала встретить Государя и сопроводить его в сосновый лес подле города, где на специальном рельсовом пути стоял поезд великого князя. Верховный Главнокомандующий так и жил со своей свитой в этом поезде и столовался в своём вагоне-столовой с генералами, штаб-офицерами и иностранными представителями, а рядом, в бараках, занимались чины Ставки. Для поезда Государя был проложен в том же лесочке за два дня рельсовый путь рядом с великокняжеским.
Вокзал в Барановичах оказался захудалым одноэтажным станционным зданием, городишко за ним – унылым и грязным местечком с главной улицей, где редкие двухэтажные каменные дома возвышались над жалкими лачугами белорусов и евреев. Двубашенный костёл, православная церковь и синагога были самыми высокими и красивыми зданиями городка.
Из окна вагона, у которого, как мальчишка, последние два часа пути простоял Император, он увидел на подъезде к станции, что на коротком дебаркадере торчала среди небольшой свиты тощая и длинная фигура Верховного Главнокомандующего.
Когда царский поезд остановился и конвойцы в красных чекменях откинули трап центрального вагона, Николай Николаевич ринулся внутрь и закупорил дорогу своей свите, попав в объятия Ники, не в состоянии закончить свои родственные и верноподданнические лобзания. Для свиты великого князя быстро открыли вторую дверь, и синие вагоны медленно и осторожно покатились в сосновый лес рядом с Барановичами, где располагалась Ставка, чтобы занять там приготовленное для них место.
С неподдельным интересом осматривал Государь территорию Ставки, на которой была расквартирована, помимо охраны, железнодорожная бригада, успевшая не только благоустроить сосновый лес, проложить деревянные тротуары между поездом великого князя и бараками, где работали чины Главной квартиры армии, но и срубить небольшую церковь для себя, которая, впрочем, весьма пришлась ко двору Николая Николаевича, слывшего богобоязненным и мистически настроенным человеком.
Государю всё очень понравилось, и тут же в лесной церкви был отслужен молебен. Флаг-капитан царя, адмирал Нилов, весьма суеверный, но совсем не богомольный личный друг Николая Александровича, во время церковной службы прохлаждался возле церковного крыльца, не желая своим брюхом, как он оправдывался обычно, увеличивать давку на клиросе. Нилов встретил в Ставке своего старого знакомого, великого князя Кирилла Владимировича, который усилиями его матушки, Марии Павловны Старшей, был взят Верховным Главокомандующим в свой штаб якобы представителем от военно-морского флота. На самом деле Кирилл пристроился к Ставке в надежде получить побыстрее очередной чин и внеочередную боевую награду, которые обещали сыпаться в Главной квартире армии на великих военачальников и флотоводцев как из рога изобилия. Во всяком случае, опыт всех главных кампаний русской армии, да и других армий мира, убедительно свидетельствовал о том, что пронырливые штабные крысы, ничем не рискуя, намного опережали по части орденов и эполет храбрых львов, не доживавших порой до прижизненной славы…
Не выпуская изо рта свою вечную сигару и будучи, как всегда на суше, несколько подшофе, Нилов задал вопрос Кириллу, который вертелся у него на языке с того самого момента, когда он увидал из окна вагона жалкий уездный городок, на окраине которого Верховный Главнокомандующий держал свой штандарт:
– Ваше высочество, не соблаговолите ли разъяснить мне, моряку-недотёпе, чем вызвано столь экстравагантное, без нормальных удобств, избрание места для Главной квартиры действующей армии?
Кирилл весьма недолюбливал своего родственника и нынешнего высшего начальника, дядю Николашу, но старался прямо этого не выказывать. Поэтому он, под прикрытием салонного юмора, немедленно изложил свою точку зрения на сей предмет:
– Видите ли, ваше превосходительство, стоицизм в жизни всегда похвален, а для великого полководца – просто необходим. Ведь одно дело, если офицеры, сражающиеся на передовой линии, в грязи, холоде и голоде, получают приказы из роскошного дворца, где нежится их Верховный Вождь, а другое – когда они знают – об этом уже постарались газетчики, – что их военный предводитель тоже испытывает жестокие лишения…
– Особенно от отсутствия для чинов его штаба ресторанов и других злачных мест, которыми полны губернские города… – подхватил мысль молодого великого князя адмирал. Затем он добавил, выразительно чмокнув губами: – Ах, как подрывают силы и здоровье, а также умственные способности офицеров ночные бдения не над полевыми картами, а на зелёных полях казино и тяжёлые баталии в борделях…
Кирилл воспринял последнее высказывание флаг-капитана как косвенную критику в адрес своего брата Бориса, который прославился ночными кутежами с кокотками в парижских ресторанах, во время которых «русский боярин», как его называл весь веселящийся Париж, выпускал голых красавиц в общие залы и лихо танцевал там с ними. Офицеры флота особенно осуждали в своей среде фривольное поведение гвардейцев-кавалеристов за границей, где высокородные юнцы «выпускали дурной пар»… Поэтому Кирилл недовольно поджал губы и замолчал, а Нилов продолжал мусолить свою сигару.