Как я буду одинока без тебя, мое солнышко! Хотя дети со мной, но очень тяжело лежать без работы, и мне так хочется вернуться в лазарет. Завтра доктор не придет (только в случае, если мне будет хуже), так как он хочет быть на похоронах своего друга. Такой для меня отдых не видеть бедную Аню и не слышать ее ворчанья!
Открой окна в моем купе, тогда в твоем не будет так душно. — Дорогой, ты найдешь на своем письменном столе цветы от меня (я их целовала), — это украшает купе. До свидания, да хранит тебя Господь, мой любимый, дорогой! Прижимаю тебя к своему сердцу крепко, крепко и целую тебя без конца. Навсегда твоя женушка
Аликс.
Ц.С. 4 апреля 1915 г.
Мой родной, драгоценный,
Сегодня фельдъегерь уезжает вечером в 5 час., и я хочу тебе написать, хотя никаких новостей не имею. Благодарю тебя, дорогой, что ты послал ко мне Бэби побыть со мной. Я должна была удержать слезы, чтобы не огорчать его. — Я легла опять в постель, и он с полчаса лежал около меня. Затем вернулись девочки.
Расставание каждый раз так тяжело — оно раздирает сердце и оставляет такую боль! — Ортипо тоже грустен, прыгает при каждом звуке и ждет тебя. Да, милый, когда любишь, то любишь по настоящему!
Погода также скверная. — Я просматриваю массу открыток, полученных от солдат. Аня прислала мне дивные красные розы от Н.П. на прощанье. Они так чудно пахнут. Стоят около моей постели. — Поблагодари его за это страшно милое внимание и скажи, что я тоже очень жалела, что не могла с ним проститься. Она дала ему письмо для тебя, так как написала его поздно, и он от нее прямо пошел в церковь. Все 4 девочки пошли в госпиталь М. и А., там друг Марии Д. устраивает концерт. Бэби собирается играть с детьми Д. около белой башни. Каждый из детей передал мне привет от тебя. — О, дорогой мой, я плачу, как большой ребенок, и вижу перед собою твои дорогие грустные глаза, полные ласки. Будь здоров, мое сокровище, твоя женушка всегда с тобою в мыслях и молитвах. 1000 поцелуев. Да сохранит и спасет тебя Господь от всякого зла! Твоя верная
Солнышко.
Температура у меня снова поднимается выше 37, чувствую опять расширенное сердце. Кланяйся всем и передай “старику, кот. не хочет быть старым”, что я надеюсь, что он будет вести себя хорошо, иначе я ему задам! Сидите меньше за столом, это утомительно, и воздух становится спертым, и смотри, чтобы он меньше курил и чтобы в его отсутствие лучше проветривали его купе. — Я обещаю беречься, дорогой, так как серьезно чувствую себя слабой и нездоровой. Желаю тебе всего, чего может желать нежно любящее сердце. Привет!
Ц.С. 5 апреля 1915 г.
Мой дорогой муженек,
Только что получила твою телеграмму. Это удивительно. Ты выехал в 2 и приехал в 9. Когда ты выезжаешь в 10, ты приезжаешь туда только в 12! Ясная, солнечная погода; птички поют. Интересно, почему ты переменил свой план? Девочки только что пошли в церковь. Бэби свободнее двигает руками, хотя говорит, что в локтях все еще есть вода. Вчера он с Вл. Ник. был у Ани, она была вне себя от радости; сегодня он опять пойдет повидать Родионоваи Кожевникова[196]. Сейчас у нее Вл. Ник. показывает, как электризовать ее ногу — каждый день новый доктор. Татьяна и Анастасия были у нее днем и встретили там нашего Друга. Он сказал им ту же старую историю, что она плачет и грустит оттого, что видит мало ласки. Т. очень удивилась, и он ей ответил, что А. видит ласки много, но ей все кажется мало. Ее настроение неважно (главная плакальщица), и записки холодны, а потому и мои также.
Я хорошо спала, так как страшно устала, но чувствую себя все так же. Вчера опять было 37,7, сегодня утром 36,7 и головная боль. — Пустая подушка около меня наводит на меня такую тоску! Дорогой мой, как все устраивается? Дай мне знать по телеграфу через толстого Орлова, — прошу тебя, — если будет что новое. Я провела вечер спокойно, лежа, а девочки читали книги. Ольга и Татьяна пошли на полчаса в госпиталь посмотреть, что там делается.
Я слышу, как Шот лает перед домом. Посылаю тебе икону св. Иоанна Воина от нашего Друга, которую я забыла вчера утром тебе передать. Я перечитывала то, что наш Друг писал, когда был в Константинополе, теперь это вдвое интересней, хотя это только краткие заметки. О, что за великий день, когда будет отслужена опять обедня в св. Софии[197]! Только ты дай приказание, чтобы не разрушалось и не портилось ничего принадлежащего магометанам, они могут все употреблять для своих мечетей, и мы должны уважать их религию, так как мы христиане, слава Богу, а не варвары! Как хотелось бы быть там в такую минуту! Число церквей, использованных или разрушенных турками, огромно — ведь греки считались недостойными служить в таких храмах! Пусть православная церковь окажется теперь более достойной и очистится. Эта война может иметь колоссальное значение для нравственного возрождения нашей церкви и страны — надо лишь найти людей для исполнения твоих приказаний и в помощь тебе.
Продолжаю начатое письмо. Лежала два часа на диване, была у меня m-me Зизи на полчаса с прошениями — чувствую себя очень слабой и усталой. Она нашла, что я неважно выгляжу. Дорогой мой, Жук[198] довез Аню в колясочке до дома Воейкова, доктор Коренев ее сопровождал — и она ничуть не устала — завтра она собирается ко мне! О, Господи, а я-то так радовалась, что надолго избавилась от нее! Я стала эгоисткой после девяти лет и хочу иметь тебя, наконец, исключительно для себя, а теперь она будет часто тревожить нас по твоем возвращении, или будет просить, чтобы ее катали в саду, раз парк заперт (чтобы встречаться с тобой), и меня не будет, чтобы ей помешать. Я прикажу Путятину[199] впускать ее в парк, ведь ее колясочка не испортит дорожек. Я бы никогда не решилась так выйти — какой ужас! Одетая в шубу и с платком на голове, — по-моему, лучше спортсменская шапочка и аккуратно заплетенные волосы — это менее некрасиво! Этот человек нужен в Феод. госпитале, а она постоянно его берет. Я просила ее зайти к Знамению до визита ко мне. — Я предвижу массу хлопот с ней, — все истеричность! Она уверяет, что ей делается дурно, когда толкнут ее постель, но может кататься по улице в трясучей колясочке! Дети вышли до часу и не вернутся до пяти. Я увижу их лишь на короткое время, так как они собираются к Ане повидать там наших офицеров. Бэби тоже пойдет после своего обеда. Я была наверху от 1 до 3. Как странно, что у вас ночью снег! Дорогое мое сокровище, — как мне тебя недостает! Дни такие длинные и одинокие. Когда голова у меня меньше болит, я выписываю себе изречения нашего Друга, и время проходит быстрее. Кланяйся от меня Н.П. и Граббе. — Какую мы опять взяли массу пленных! Теперь должна кончать. До свидания, Ники, любимый, крещу тебя и много раз целую со всей нежностью, на которую я способна. Навсегда твоя
Женушка.
Ставка. 5 апреля 1915 г.
Мое возлюбленное Солнышко,
От всей глубины своего старого любящего сердца благодарю тебя за твои два милых письма, телеграмму и цветы. Они так тронули меня! Я чувствовал себя таким грустным и пришибленным, когда оставил тебя не совсем здоровой, и в таком расположении духа находился, пока не уснул.
Уже по дороге сюда Воейков сообщил мне, что лучше было бы свернуть от Вильны, так как германские аэропланы бросают бомбы на полотно и поезда, проходящие через Белосток. и что генерала Алексеева[200] нет в Седлеце! Поэтому мы прибыли сюда нынче утром в 9 часов. Я имел длинную беседу с Н., потом обычный доклад, и в церковь. Он предложил мне поскорее съездить во Львов и Перемышль, так как в Галиции потом придется принять некоторые меры. То же самое говорилмне и Бобринский[201] несколько дней тому назад. Меня будет сопровождать Н., так как это мое первое посещение завоеванного края. Разумеется, оно на этот раз будет очень кратковременно, обе тамошние железные дороги забиты поездами. После того я повидаю Иванова и Алексеева и буду продолжать свою поездку на юг. Я не могу еще установить числа, но, разумеется, буду тебя извещать заблаговременно.