Двинь их на работу, и они все смогут сделать, — только не проси, а приказывай, будь энергичен, на благо твоей родины. — То же относительно другого вопроса, который наш Друг так принимает к сердцу и который имеет первостепенную важность для сохранения внутреннего спокойствия — относительно призыва 2-го разряда: если приказ об этом дан, то скажи Н., что так как надо повременить, ты настаиваешь на его отмене. Но это доброе дело должно исходить от тебя. Не слушай никаких извинений (я уверена, что это было сделано ненамеренно, вследствие незнания страны). — Поэтому наш Друг боится твоего пребывания в ставке, гак как там тебе навязывают свои объяснения, и ты невольно уступаешь, хотя бы твое собственное чувство подсказывало тебе правду, для них не приемлемую. — Помни, что ты долго царствовал и имеешь гораздо больше опыта, чем они. На Н. лежит только забота об армии и победе — ты же несешь внутреннюю ответственность и за будущее, и если он наделает ошибок, тебе придется все исправлять (после войны он будет никто). — Нет, слушайся нашего Друга, верь ему, его сердцу дороги интересы России и твои. Бог недаром его нам послал, только мы должны обращать больше внимания на его слова — они не говорятся на ветер. Как важно для нас иметь не только его молитвы, но и советы! Министры не догадались тебя предупредить, что эта мера может быть гибельной, а он сделал.
Как тяжело не быть с тобою, чтобы поговорить обо всем и помочь тебе быть твердым! — Мысленно и в молитвах буду всюду сопровождать тебя. — Да благословит и сохранит тебя Господь, мой мужественный, терпеливый, кроткий! Осыпаю твое дорогое лицо нежными поцелуями без конца. — Люблю тебя несказанно, мой ненаглядный, солнышко и радость моя. — Крещу тебя. — Грустно не молиться вместе, но Ботк. находит, что благоразумнее оставаться в покое, чтобы поскорее поправиться.
Женушка.
Нашей Марии 14-го исполнится 16 лет. Подари ей от нас двоих бриллиантовое ожерелье, как и двум старшим.
Царское Село. 11 июня 1915 г.
Мой родной, бесценный,
Мои нежнейшие мысли несутся к тебе с любовью и тоской. — Было таким чудным сюрпризом, когда ты неожиданно появился здесь, — я молилась, плакала и была несчастна без тебя. — Ты не знаешь, как мне тяжела разлука с тобой и как ужасно для меня твое отсутствие! Твоя милая телеграмма была большим для меня утешением, так как я была очень грустна, а возмутительное настроение Ани по отношению ко мне (не к детям) отнюдь не вносило оживления. — Мы обедали и пили чай на балконе. Сегодня опять дивная погода. Я все еще лежу в постели, отдыхаю, как видишь, так как сердце не в порядке, хотя и не расширено. Разбирала фотографии, чтобы наклеить их в альбомы для здешней выставки на базаре. — Подумай, муж Марии Барят.[250] умер 9-го в Бережанах от удара, в имении Рай — его тело перевезут в Тарнополь. — Он былуполном. Кр. Креста при 11-й Армии. — Воображаю отчаяние Марии и Ольги[251], — они так любили своего брата Ивана. Затем умер старый граф Олсуфьев[252], — они жили, как голубки, она, наверное, в ужасном горе. — Отовсюду слышишь, мне кажется, только о смертях. — Отгадай, что я делала вчера вечером в постели? — Я откопала твои старые письма и перечла многие из них, и те немногие, которые были написаны до нашей помолвки, — и все твои слова, исполненные горячей любви и нежности, согрели мое больное сердце, и мне казалось, что я слышу твой голос.
Я перенумеровала твои письма; последнее №176 из ставки. — Нумеруй мое вчерашнее, пожалуйста, №313. Надеюсь, что мое письмо тебя не огорчило, но меня преследует желание нашего Друга, и я знаю, что неисполнение его может стать роковым для нас и всей страны. — Он знает, что говорит, когда говорит так серьезно. — Он был против твоей поездки в Л. и П.[253], и теперь мы видим, что она была преждевременна[254], Он был сильно против войны, был против созыва Думы (некрасивый поступок Родз.) и против печатания речей (с этим я согласна).
Прошу тебя, мой ангел, заставь Н. смотреть твоими глазами — не разрешай призыва 2-го разряда[255]. — Отложи это как можно дальше. Они должны работать на полях, фабриках и пароходах и т.д. Тогда уж скорее призови следующий год. Пожалуйста, слушайся Его совета, когда говорится так серьезно, — Он из-за этого столько ночей не спал! Из-за одной ошибки мы все можем поплатиться. — Интересно, какое настроение ты нашел в ставке и очень ли у вас жарко?
Феликс[256] сказал Ане, что в карету Эллы (тогда) бросались камни и в нее плевали, но она не хотела с нами говорить об этом; там на днях опять опасаются беспорядков, не знаю почему[257]. — Старшие девочки сейчас в госпитале, вчера все четыре работали в складе — делали бинты, а позднее пойдут к Ирине. — Как ты себя чувствуешь, моя любовь? Твои дорогие грустные глаза все меня преследуют. — Милая Ольга написала прелестное письмо и спрашивает много про тебя, как ты все переносишь, хотя она говорит, что ты с веселым лицом будешь скрывать и молча переносить трудности. — Я так боюсь за твое бедное сердце — ему столько приходится переживать. Откройся твоей старой женушке, твоей невесте прошлых дней, поделись со мной твоими заботами — это тебя облегчит. Хотя — иногда чувствуешь себя сильней, если держишь все про себя, не позволяя себе размякнуть. Но это так вредно сердцу физически, — я слишком хорошо это знаю.
Моя птичка, целую тебя, прижимаю твою дорогую голову к моей груди, полной невыразимой любви и преданности. — Твоя навсегда старая
Аликс.
Привет старику и Н.П.
Я приму сегодня г-жу Гартвиг[258], Раухфус, четырех дочерей Трепова (2 из них замужем). — Не забудь поговорить о раненых офицерах, чтобы им позволили оканчивать лечение на дому до возвращения во 2-й, 3-й или 4-й раз на фронт — это ведь так жестоко и несправедливо. Н. должен дать Алеку об этом приказание.
Царское Село. 12 июня 1915 г.
Мой родной, бесценный,
С таким нетерпением ожидаю я весточки от тебя и жадно читаю утренние газеты, чтобы узнать, что происходит!
Опять дивная погода. Вчера во время обеда (на балконе) полил страшный дождь; дождь льет каждый день, но я лично ничего против этого не имею, так как всегда боюсь жары. Вчера было очень жарко, и настроение Ани было отвратительное, а это не улучшает моего самочувствия. Она ворчала против всех и всего и отпускала сильные, скрытые шпильки против тебя и меня. — Сегодня днем я поеду кататься, а завтра надеюсь (после недельного перерыва) пойти в госпиталь, так как одному офицеру надо вырезать аппендицит.
Ногу Дмитрия положили в гипс и сегодня ее будут просвечивать рентгеновскими лучами, чтобы определить, правда ли, что она сломана, или только вывихнута и раздроблена, — всегда ему не везет!
Дорогой мой, прошу тебя, помни насчет Тобольских татар — их надо призвать, — они великолепны, преданны и, без сомнения, пойдут с радостью и гордостью. — Я нашла бумагу старой Марии Фед.[259], которую ты мне однажды принес, посылаю ее тебе, — она очень забавна.
Вчера я видела г-жу Гартвиг, и она мне рассказала много интересного про наше отступление из Львова. Солдаты были в отчаянии и говорили, что не хотят идти на врага с голыми руками. Ярость офицеров против Сухомлинова безмерна бедняга, — они проклинают самое имя его и жаждут его отставки. Я думаю, для него самого было бы это лучше, во избежание скандала. Это его авантюристка-жена окончательно погубила его репутацию, и за ее взятки он страдает. Говорят, что он виноват в том, что у нас вовсе нет снаряжения, что является нашим проклятием и т.д. Я пишу тебе все это, чтобы ты знал, какие она вынесла впечатления.