Мы намеренно не называем здесь стихотворений, посвященных памяти мученицы-матери, или таких как “Ликует враг”, “Душно без счастья”, “Баюшки-баю” и т. п., чтобы нам не сказали: в этих вещах пленяет вас не поэзия собственно, а глубина человеческого страдания или высота гражданского чувства… Никакого отношения к этому последнему не имеет, например, следующее, мало почему-то известное, но удивительно поэтическое стихотворение:
Ведь это целая повесть разбитого существования… Видишь воочию эту женщину, ожесточенную долгими страданиями и обидами жизни, измученную подозрениями, утратившую веру в любовь и дружбу…
Жрецы и поклонники чистого искусства не любят Некрасова между прочим за его “тенденциозность”. Но, прежде всего, что такое тенденциозность? Стремление уложить живую жизнь на прокрустово ложе предвзятых мнений и выводов. Разумеется, каждый писатель, каждый художник изображает жизнь так, как она ему представляется, то есть всегда до известной степени субъективно. Если угол его зрения необычен, исключителен, то мы можем получить одностороннее, неверное изображение жизни; и, однако, тенденциозным его можно будет назвать лишь в том случае, если художник сознательно, намеренно извратит истину. Такого намеренного, холодно-рассудочного извращения у Некрасова нет. В этом лучше всего можно убедиться, анализируя его песни “О погоде”, чаще всего подвергавшиеся нападкам критики. Говорят: какая сплошная гипербола! Какие кричащие краски! Вот – погонщик, бьющий поленом заморенную клячу; вот – мчащаяся во весь опор и задевающая за похоронные дроги коляска: “гроб упал и раскрылся”… В нем оказывается труп чиновника, погоравшего четырнадцать раз…
Гипербола, не спорим, налицо, сгущенные, режущие глаза краски – также. И тем не менее в песнях “О погоде” мы видим сильную, горячую, искреннюю лирику. Все дело в том, что автор и не имел вовсе в этом произведении в виду психику и логику здоровых, счастливых людей. К их числу не принадлежал, конечно, в то время, когда слагались песни “О погоде” (1859), и он сам, истосковавшийся по идеалу, издерганный жизнью, которая на каждом шагу с ожесточением била по его туго натянутым нервам. В эти томительно долгие предрассветные годы, когда надежды на близкое обновление то разгорались ярким пламенем, то внезапно гасли и исчезали, жилось особенно тяжело, и Некрасов, и без того мало отрадного испытавший в жизни, в песнях “О погоде” с несомненно глубокой искренностью и верностью действительности выразил тогдашнее больное, желчно-озлобленное настроение петербургского интеллигента, – то настроение, когда при утреннем пробуждении кажется, что “начинается день безобразный, мутный, ветреный, грязный”, когда “злость берет, сокрушает хандра, так и просятся слезы из глаз”…
Ведь не надо было обладать умом Некрасова, чтобы понимать, что “все” не могут быть больны в Петербурге даже и при самой ужасной осенней погоде; и задумай Некрасов написать вещь, хладнокровно рассчитанную на эффект, он, конечно, сумел бы обойтись без подобных lapsus'oв. Но он был поэт искреннего, могущественно захватывающего чувства; он глубоко переживал те настроения, которые передавал в своих произведениях, и отсюда-то, быть может, произошли многие из тех мелких промахов, о которых мы выше говорили и которые при первом взгляде так поражают в этом quasi-холодном, quasi-прак-тическом таланте. Почти каждое стихотворение Некрасова написано кровью сердца и соком нервов. Вот почему у него совсем мало вещей неинтересных, которыми так богаты жрецы чистого искусства. Недостатки формы отыщутся у Некрасова в самых безукоризненных (вроде даже “Рыцаря на час”) произведениях, но зато и в самых слабых вы подметите у него достоинства, благодаря которым он на голову возвышается над своими собратьями. Стихи его всегда вытекают из живого человеческого чувства, из бодрой, деятельной мысли…
ГЛАВА VII НЕКРАСОВ, КАК ПЕВЕЦ ТРУДЯЩИХСЯ И ОБЕЗДОЛЕННЫХ
“Он проповедовал любовь враждебным словом отрицанья”. С отрицания, конечно, и должен был начать всякий передовой писатель эпохи борьбы за освобождение. Но если Некрасов и после того, как “порвалась цепь великая”, вместо ликующих гимнов продолжал прежнюю отрицательную работу, будя общество тревожным вопросом: “Народ освобожден, но счастлив ли народ?” – то и в этом отношении он не занимал исключительного положения среди наших лучших писателей. По общим условиям нашей гражданственности только такая работа и была у нас возможна: развитие положительной стороны передового мировоззрения встречало всегда неодолимые препятствия…
“Иных времен, иных картин провижу я начало в случайной жизни берегов моей реки любимой”, – мечтает поэт в маленькой поэме “Горе старого Наума”. “Освобожденный от оков, народ неутомимый созреет; густо заселит прибрежные пустыни; наука воды углубит… По гладкой их равнине суда-гиганты побегут несчетною толпою, и будет вечен бодрый труд над вечною рекою!.. Мечты!.. Я верую в народ…” Если не считать следующих затем выразительных строк, сплошь состоящих из точек, то нарисованную в приведенных стихах картину грядущего народного счастья нельзя не признать довольно-таки смутной… Кого, однако, винить в этом?
Не раз упрекали Некрасова в том, что он и современную ему действительность изображал одними мрачными, отрицательными красками, не видя в ней решительно ничего светлого, отрадного. Но эти упреки совершенно неосновательны: поэзия Некрасова изображает и то положительное, что было в русской жизни. Такова хотя бы целая галерея обаятельных портретов народных заступников и печальников, нарисованных поэтом в целом ряде произведений; перед нашими глазами проходят Грановский, Белинский (непосредственно и в образе Крота в “Несчастных”), Добролюбов, поэт-семинарист Гриша, Ермила Гирин, Саша (этот прелестный степной цветок, еще не вполне распустившийся), “дедушка”-декабрист, герои и героини стихотворений “Пророк”, “Кузнец”, “Ты не забыта”, собственная, наконец, мать поэта… Но главным положительным героем Некрасова является сам русский народ в лице его главной составной части – крестьянства… Мы только что привели признание поэта: “Мечты!.. Я верую в народ…” В устах Некрасова это не красивая только фраза, а действительная “мечта” исстрадавшегося сердца, его последнее прибежище и святыня.