Во имя нашей дружбы и моей искренней любви к тебе прошу: перестань жить таким образом. Учись, занимайся, читай – старайся наверстать хоть сколько-нибудь потерянное в твоем образовании. Для тебя еще вся жизнь впереди – не порти и не отравляй ее в самом начале. Где бы ты ни был – везде скромность и труд будут оценены,– конечно, не товарищами-шалопаями. Я тебя вывел на путь: тяжело мне будет видеть, если ты пойдешь иной дорогой… Я не говорю, чтобы ты совершенно отказался от удовольствий, но стою на том, чтобы эти удовольствия не сделались окончательной целью твоей жизни”.
Любящая натура, которая так ярко отражается в этих письмах, проявлялась и во множестве мелочей, свидетельствующих о его привязанности к близким лицам. Снаряжаясь в экспедицию где-нибудь в Кяхте или Кульдже, заваленный по горло хлопотами, он находил время посылать им подарки, “услады” и тому подобное.
Не имея собственных детей, он привязался к одному мальчику-сироте, сыну соседа по имению, заботился о нем, как отец о сыне, скорбел за каждую плохую отметку, ездил сам в училище к директору, брал мальчика к себе на лето, доставлял ему всевозможные удовольствия, водил с собою на охоту; но так же усердно хлопотал – по-своему – о его моральном воспитании. И перед отъездом в экспедицию, поручая ребенка вниманию одного из своих знакомых, писал ему: “В случае же лени в науках, а тем паче несдачи экзамена, усердно прошу драть и драть ”.
Избегая шумной общественной жизни, Пржевальский, однако, не любил полного одиночества. Кружок близких, преданных ему лиц, признававших его господство и подчинявшихся его авторитету, был почти необходимостью для него, особенно в минуты отдыха, которому он предавался с таким же увлечением, как и работе. “Под отдыхом он разумел время полного отрешения от всякой книжной мудрости, и даже от газет, и в это время обильная еда до четырех раз в день, разные лакомства, которые он называл жизненными усладами, состоявшие из ланинских напитков, водянок, фруктовых квасов, наливок, всевозможных фруктов и конфет в невероятно большом количестве” чередовались с охотой, рыбной ловлей, прогулками и прочим.
“Запевалой всех начинаний, охот, поездок в лес с самоваром, путешествий на сенокос, устройства фейерверков, хождения на пасеку за медом, устройства рыбной ловли, купаний, обливаний, шутливых декламаций в стихах, им же сочиненных, шутливых разговоров на разные темы – был Пржевальский”.
В отношении обстановки и образа жизни был он очень неприхотлив; роскоши не любил, рысаки, бобровые шинели и прочее внушали ему отвращение. Привычка много есть и любовь к “усладам” были, кажется, единственными излишествами, которые он себе позволял.
В начале своей карьеры он хлопотал о деньгах, добывая их даже карточной игрой. Но целью этих хлопот было путешествие, а не нажива. Первая азиатская экспедиция была им совершена наполовину из собственных средств.
Но, обеспечив себе возможность дальнейших экспедиций и спокойной, скромной жизни в минуты отдыха, в промежутках между путешествиями, он перестал хлопотать о богатстве.
Свои великолепные коллекции он подарил Академии наук; значительные суммы, выручаемые за лекции, жертвовал всегда на благотворительные цели: выдавал пособия и пенсии матери, дяде, няньке и другим,—рука его не оскудевала.
Недостатки его характера – вспыльчивость, известная доза нетерпимости и деспотизма, вследствие чего человеку независимому было бы трудно иметь с ним дело – свойственны большинству людей сильных, как бы самой природою предназначенных к господству над другими. Суровая школа, которую он прошел, упорная борьба, которую ему пришлось выдержать, грубая, пьяная среда, в которой провел он свою молодость – разумеется, могли только укрепить и усилить эти недостатки.
“Сильные физические побуждения”, то есть зуботычина, нагайка, а при случае и винтовка, игравшие такую видную роль в его путешествиях, вызывали иногда упреки по его адресу. Но он прибегал к ним только в крайнем случае и не вследствие жестокости, а потому, что успех дела, которому он посвятил себя так всецело и беззаветно, ради которого принял столько трудов, лишений и опасностей – зависел, по его глубокому убеждению, от таких мер. Почти все знаменитые путешественники подвергались упрекам в жестокости, и нужно еще доказать, что экспедиция на протяжении нескольких тысяч верст, среди враждебного, подозрительного, часто и прямо разбойничьего населения, может быть совершена, если – по выражению Пржевальского– маленькая кучка путешественников не уподобится ощетинившемуся ежу, который может наколоть лапы и большому зверю.
ГЛАВА VII. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ И КОНЧИНА ПРЖЕВАЛЬСКОГО
Жизнь по возвращении из четвертого путешествия. – Начало болезни. – Медаль академии. – Выставка коллекций. – Сборы в пятое путешествие. – Уныние и упадок духа. – Болезнь и смерть. – Заключение
По возвращении из четвертого путешествия Пржевальский жил большей частью в Слободе, составляя описание экспедиции. По временам приходилось ему навещать Петербург, после чего он отводил душу охотой.
“Среди лесов и дебрей смоленских,– писал он вскоре по возвращении,– я жил все это время жизнью экспедиционной, редко когда даже ночевал дома – все в лесу, на охоте за глухарями, рябчиками и прочим”.
Между тем организм его расстраивался. Неумеренность в еде вызвала ожирение, которое, в свою очередь, дурно отражалось на здоровье. Пришлось обратиться к врачебной помощи. Врач посадил его на диету! Первое время он добросовестно исполнял медицинские предписания, потом все пошло по-старому.
Поездки в Петербург, по обыкновению, сопровождались овациями и торжествами. Так, 29 декабря 1886 года Академия наук в торжественном заседании поднесла Пржевальскому медаль с его изображением и надписью: с одной стороны – “Николаю Михайловичу Пржевальскому Академия наук”, с другой – “Первому исследователю природы Центральной Азии”. Пржевальский никогда не гонялся за шумными овациями и даже недолюбливал их, но это заседание, речь академика Веселовского, восторженное отношение публики – произвели на него глубокое впечатление.
Вскоре после этого была устроена выставка его коллекций, которые сами по себе представляли целый музей.
Между тем обработка четвертого путешествия подвигалась своим чередом, и Пржевальский подумывал о пятом.
На этот раз он намеревался отправиться в Тибет через Восточный Туркестан – кратчайшим, но и самым опасным ввиду возможных столкновений с китайцами путем.
Эта экспедиция возбуждала опасения не только в китайском правительстве, которое с большой неохотой и после долгих проволочек выдало Пржевальскому паспорт, но и в английских газетах. В то время Англия была не в ладах с Тибетом, и в экспедиции Пржевальского подозревали тайную политическую миссию со стороны русского правительства.
Как бы то ни было, все затруднения, наконец, уладились, и, покончив с описанием четвертого путешествия, Пржевальский мог выступить в путь. На этот раз экспедиция была снаряжена в более грандиозных размерах, чем прежние. В состав ее входило 25 человек; государственное казначейство выдало на расходы 80 тысяч рублей.
Но сам начальник экспедиции был уже не тот, что прежде. Злые предчувствия мучили его; он не чувствовал в себе бодрости и увлечения прежних лет. Перед самым отъездом заболела его няня, старуха Макарьевна, – заболела опасно, без надежды на выздоровление; это крайне огорчало и беспокоило его, тем более, что оставаться в Слободе и дожидаться исхода болезни было невозможно.