— Все одно, и селезней нельзя.
— Ого! Кто это тебе наврал?
— Закон не позволяет.
— На селезней законов нет. Селезень теперь не нужен, потому свое дело он покончил. Самки понялись, на гнездах сидят… Теперь селезень только помеха одна. Их, подлецов, колотить надо… вот что! Вечером опять сюда приду, осмотрю жерлики, перемёт поставлю, а ночевать в шалаш.
— А болото далеко отсюда?
— Микишкино-то?
— Да.
— Да вот тут же, за островком. Вот увидишь, сколько я этих самых селезней наколочу!
— Что же ты с ними делать будешь?
— Как что? Известно, продам. Я новую избу ставить собираюсь, так деньги мне нужны. Жигулевский барин все у меня купит с превеликим удовольствием. Я и рыбу сегодняшнюю ему же снесу…
— Да что же это такое! — невольно удивился я. — И раков ему продать собираешься, и рыбу, и селезней будущих…
— Все купит! ему только подавай! жрать любит до смерти! Вчера ко мне нарочно присылал, дичи, говорит, подавай! Да неужто ты его не знаешь?
— Не знаю.
— Жигулевского-то барина?
— Ну, да, жигулевского барина.
— Не знаешь?
— Не знаю.
— Да его любой мальчишка знает. Эй, Нифатка, Нифатка! Слышь-ка! жигулевского-то барина не знают! Как это! Все в тарантасе ездит, с бляхами, с бубенцами, с колокольчиками. Куда ни поезжай, везде встретишь. Шум от него по всему околотку идет. Шумит, кричит…
— А мне с тобой можно? — спросил я.
— Чего?
— Посмотреть, как ты будешь перемёты ставить да селезней колотить.
— Да ведь ты говоришь: запрет наложен.
— Сердце не камень. Уж ты очень хорошо рассказываешь.
Николай даже расхохотался.
— Вишь какой! Охотник, значит, по всей форме.
— Можно, что ли?
— Известно, можно, приходи.
— Ну, вот спасибо. А круговая утка-то на мою долю будет?
— А ты нешто тоже стрелять будешь?
— Еще бы!
— Так это надо еще другой шалаш делать…
— Пожалуйста.
— Ладно. А уток у меня целая тройка, смоленские, настоящие круговые. Летось у одного барина утятами выпросил. Всю зиму с ними возился, а теперь они у меня недели две уж в темноте в кошёлке сидят. Орут так жадно, что спать не дают. Поди ж ты! тварь, а все-таки понимает. Так и надсаживаются. Ох и важная только охота будет! Селезень-то теперь голодный, дурь-то эта в нем не прошла еще, куда хочешь полезет… Да вы охотились когда с уткой-то?
— Нет.
— Так вот посмотрите.
— Да ты что же это, — перебил я Николая: — то «вы» мне говоришь, то «ты»… говори мне «ты» завсегда.
— Погоди, не осмелился еще. Тоже ведь как кто любит… Попробуй-ка вон жигулевского барина тыкнуть, так он так тебя тыкнет, что ног не унесешь. — И потом вдруг спросил серьезно: — А собака-то есть у тебя?
— Есть.
— Ты не вздумай взять ее.
— Как же без собаки?
— Ни, ни, ни, не моги. Собака только помеха одна! выть зачнет. То ли собаку, то ли ружье держать, из шалаша выскочит, все болота распужает.
— Кто же дичь-то из озера доставать будет?
— Да нешто это озеро? — вскрикнул Суетной.
— Что же такое?
— Известно, болото; в самом глубоком месте колен не замочишь!
— Ну, ладно.
— Так вот ты и приходи вечерком в стадную пору. Мы с тобой перво-наперво жорлики все осмотрим, потом перемёт поставим, а опосля того в шалаши ночевать.
— А где найти тебя?
— Прямо в Дергачи ступай, любого мальчишку спроси: «Где, мол, тут Николай Суетной живет?» — всяк тебе укажет.
— И прекрасно. Так я теперь домой пойду, патронов наделаю, а вечерком, часов в пять, к тебе.
— Порошку да «фистончиков» на мою долю захвати.
— А у тебя разве нет?
— Есть, да свой-ат поберегаю.
— Хорошо, захвачу.
И я принялся собирать свои удочки и жерлики.
— Нифатка, иди! — крикнул Суетной сыну, все еще продолжавшему лазить по берегу и ловить раков. — Ну, что-о, как?
— Решета с три набрал.
— Ай да молодец! Ну, иди спускай челнок.
Но вдруг, обратись ко мне и указывая рукой вдаль, на дорогу, он заговорил торопливо:
— Вон, смотри, смотри… вишь пыль-то по дороге крутит… Это самый жигулевский барин и есть. Слышишь, шум какой! Словно Илья-пророк по небу гремит.
— Точно вихорь налетел! — крикнул в свою очередь Нифат, заглядевшись на мчавшуюся по дороге тройку.
Но Николай опять позвал Нифатку и бросился к челноку. Немного погодя они выплыли на середину реки. Нифатка лежал на носу лодки, все еще не спуская глаз с летевшей тройки, а Суетной, опять-таки стоя огребаясь, направился по направлению к Микишкину болоту. За челноком побежала струйка, загорелась солнышком и, разбегаясь на две стороны, размахнулась блестящими крыльями.