Вдруг страшный, оглушительный выстрел!.. Я выскочил из шалаша и увидал неподалеку целое облако дыма.
— Слава тебе господи, жив остался! — раздался из этого облака голос Николая.
— Что с тобой? — спросил я, мгновенно подбежав к нему. Но Николай мчался уже по болоту, и только брызги летели во все стороны.
— Что с тобой? — повторил я, когда он возвратился.
— Смотри-ка! — кричал он между тем. — Вот так ловко! Целых пять штук повалил… ажно земля задрожала…
И затем, свернув пораненным селезням головы, он забормотал скороговоркой:
— Ступай, ступай! прячься скорее… Теперича самая охота начинается! Ступай, ступай…
Только после узнал я, что Суетной имел обыкновение в один из стволов сыпать целую горсть пороху «на случай, когда много уток соберется». Полыснет, бывало, и брык! «Слава тебе господи, жив остался!»
Выстрел этот помог мне открыть местопребывание Суетного, его шалаш, и вместе с тем рассмотреть и плававшую неподалеку круговую утку. Я не мог глаз оторвать от этой утки, и только теперь догадался, что крик утки, о котором я говорил выше, производился именно уткой Николая. Она ни минуты не молчала и, плавая вокруг колышка, беспрерывно кричала самым раскатистым призывным криком. Селезни так и вились над нею, а при виде их она еще пуще надсаживалась, металась и хлопала крыльями… Послышался опять выстрел — на этот раз уже обыкновенный, — и Николай снова что было мочи бежал по воде, направляясь к подстреленному трепыхавшемуся селезню, схватил его и снова скрылся в шалаше.
Я посмотрел на свою утку: даже ружейный выстрел не пробудил ее от апатии, и по-прежнему она продолжала сидеть, скукожившись на излюбленном ею кружочке. Суетной продолжал между тем подстреливать и подбирать убитых селезней… Меня даже зло взяло! С досады я собрался было оставить шалаш, как вдруг Николай снова «громыхнул», снова перекрестился и бросился подбирать добычу. Только после этого громового выстрела утка моя словно проснулась, спустилась легонько с кружка и принялась кувыркаться, доставая со дна тину. Я ждал, что вот-вот она, накувыркавшись, крикнет, но не тут-то было! снова забралась она на кружок, запрятала голову под крыло и заснула, точно замерзла.
— Однако ты меня поддел ловко! — проговорил я, когда Суетной, весь увешанный селезнями и со щекой, избитой в кровь, подошел к шалашу.
— А что?
— Нечего сказать, удружил! утка-то твоя прославленная хоть бы разок рот разинула!
— Ну! — удивился Николай и руками развел.
— Вот тебе и ну!
— Ах дьявол! ах проклятая! ах анафема! А ведь какая утка-то! жадная, скорбная…
— Уж именно, что скорбная.
— Что ж это такое! что за оказия! Ах проклятая! Нет, моя ничего, орала ловко!
— Сколько же ты наколотил-то?
— Тринадцать, смотри, — проговорил он, пересчитывая развешанных на поясе селезней. — Тринадцать, верно… Эх, штуки-то хороши!
— Хороши-то хороши, только уж тебе не миновать беды.
— Как так?
— Разве можно горстями порох сыпать!
— Да ведь это, поди, мушкетон турецкий?
— Ну, выдумал еще.
— Верно тебе говорю. Ты погляди-ка стволины-то какие…
— Просто тульская двустволка, — проговорил я, рассматривая на стволах надпись и клеймо, — да еще вдобавок бечевой перевязана…
— Это я волка по лбу колотил и поломал ложу-то. — И потом, вдруг прикашлянув, спросил: — А что, с полдюжинки селезней-то не возьмешь?
— Да ведь ты жигулевскому барину хотел…
— И ему останется.
— А почем?
— Ну, чего там! Нешто с тебя возьму лишнего! Жигулевский-то по четвертаку платит, а с тебя что положишь.
— По двадцати довольно, что ли?
— Знамо, довольно.
Я взял шесть штук.
— А уточку не купишь? — спросил Суетной.
— Которую?
— Да любую!
Я купил утку, купил еще двух судаков, собрался было идти домой, как следующее обстоятельство задержало меня на некоторое время.