– Ничего, – говорил ей обычно в таких случаях Антонио, – тебе надо постепенно привыкнуть к новой жизни… Ракель, ты должна заниматься только ребёнком. Просто я не хочу, чтобы ты всё время проводила на кухне или за уборкой, я хочу, чтобы для нашей малышки оставалось максимум времени, чтобы ты уделяла ей как можно больше внимания…
И Ракель, в ответ на это, ничего больше не оставалось делать, как соглашаться…
Что касается самого Антонио, то его дела после переезда в столицу пошли ещё лучше прежнего. Спрос на строительство был большой – кроме всего прочего, Мехико ещё окончательно не отстроился после ужасного землетрясения 1986 года. Кроме того, Антонио Ломбардо быстро завоевал в деловых кругах города уважение своей необыкновенной принципиальностью и умением хорошо вести дела. Ломбардо очень доверяли – и партнёры, и заказчики, и банкиры, и кредиторы были уверены, что этот человек – сама порядочность.
Правда, времени эта работа отнимала даже ещё больше, чем раньше, в Гвадалахаре – Ракель только вздыхала, когда Антонио отправлялся по утрам в свой офис, говорил ей с виноватой улыбкой:
– Извини, но сегодня я приду очень поздно… У меня очень много дел. Сейчас – в коммерческий банк «Золото инков», затем – в офис, подписать договор с подрядчиком, затем – на стройку, проверить, как идут дела, потом ещё на одну фирму, производящую строительные материалы и ещё в два места…
В таких случаях девушка только растерянно кивала и отвечала:
– Попробуй хоть сегодня освободиться пораньше, мой любимый…
Жизнь пошла своим чередом. Каждое утро Антонио на своём новом «линкольне» отправлялся в офис. Ракель, как и обычно, поцеловав его на прощание, отправлялась в детскую к маленькой Пресьосе…
Целый день она проводила в ожидании мужа. Она часами сидела у телефона, ожидая, что тот хотя бы позвонит – однако Антонио был настолько загружен работой, что делал это крайне редко, а если и звонил, то только из машины, попадая в какую-нибудь автомобильную пробку.
И Ракель, отчаявшись дождаться звонка от мужа, украдкой смахивала слезинки…
Ломбардо обычно возвращался часам к шести, не раньше, очень уставший. После ужина (а обедал Антонио обычно где-нибудь в городе), чета Ломбардо отправлялась куда-нибудь в город – в театр ли, на вечернюю выставку, просто посидеть в кафе «Золотой баран» и послушать фламенко – Ракель было совершенно безразлично…
Она любила своего мужа просто безумно и была счастлива только тем, что может быть рядом с ним. Она ловила те редкие минуты, когда они были вдвоём, и наслаждалась ими…
Таким образом, жизнь шла, как и должно, размеренно и спокойно. Все – и Антонио, и Ракель, и их подрастающая дочь – были счастливы ею, и никто не мог бы, не только сказать, но и хотя бы просто подумать, что вскоре в квартале Фуэнтэ Овехуано, где был расположен особняк молодой семьи Ломбардо, развернутся действительно драматические события…
Глава 2
Луис Трехо открыл на себя тяжёлую дубовую дверь с полустёртой от многократных прикосновений стариной медной ручкой в виде львиной лапы и сразу же окунулся в густой табачный дым, пластами висевший в спёртом воздухе. Он с привычным удовольствием отметил про себя, что и теперь при его появлении в этом зале небольшого кафе на одной из главных авенид Акапулько, как и всегда в подобных случаях, смолк шум.
Улыбнувшись своим мыслям, Трехо двинулся в сторону стойки, за которой стоял сам хозяин, дон Куко.
Незаметные кивки, лёгкое перешёптывание, приглушённое оживление, короче – всеобщее внимание вот уже более полугода всегда сопровождали его появление. Так было тут, в кафе «Христофор Колумб»…
Луис, хотя вышел из тюрьмы сравнительно недавно, воспользовавшись очередной президентской амнистией, уже примирился со своей, мягко говоря, страной репутацией – подобно тому, как прокажённый со временем примиряется со своими неизбежными колокольчиками…
Теперь, после возвращения из тюрьмы, его боялись. Луис явно чувствовал, что многие, знакомые ещё до тюрьмы люди, ему уже не доверяли. А некоторые, наверное, отчасти даже завидовали…
«Да, наверняка многие завидуют мне, – с нескрываемым удовольствием подумал он, – прежде всего, наверное, моей силе, моему презрению к людям и полному равнодушию к опасности…»