В течение двух с половиной лет, проведённых в школе им. Дж.Вашингтона, Джим сохранял средний балл 88.32, прилагая самые минимальные усилия; дважды его называли в числе лучших. Коэффициент его интеллекта (IQ) был равен 149. Учась в колледже, он поднялся выше среднего по стране балла по математике (528 при среднем 502) и ещё выше – по словесности (630 при среднем 478). Но статистика мало что может объяснить. Гораздо более показательны прочитанные Джимом книги.
Он жадно поглощал Фридриха Ницше, немецкого поэта-философа, чьи взгляды на эстетику и мораль и чей аполлоно -дионисийский дуализм позже не раз проявятся в речи, в песнях и в жизни Джима. Он читал “Жизни благородных греков” Плутарха, которого так любил Александр Великий, поражаясь его интеллектуальному и физическому развитию, перенимая и некоторые его позы: “…наклон головы слегка в сторону к левому плечу…” Он читал великого французского поэта -символиста Артюра Рембо, чей стиль окажет влияние наформу коротких стихов в прозе Джима. Он прочитал всего Керуака, Гинсберга, Ферлингетти, Кеннета Пэтчена, Грегори Корсоу и всех других печатавшихся писателей бита. “Жизнь против Смерти” Нормана О. Брауна стояла на его книжной полке рядом со “Стадз Лонигэн” Джеймса Т. Фаррелла, за которым следовал “Аутсайдер” Колина Вилсона, а дальше – “Улисс” (учитель английского в выпускном классе чувствовал, что Джим был единственным в классе, кто читал и понимал эту книгу). Ему были также хорошо знакомы Бальзак, Кокто и Мольер, равно как и большинство французских философов-экзистенциалистов. Джим, казалось, интуитивно понимал суть их нетрадиционных мыслей.
Сейчас, двадцать лет спустя, учитель английского языка в выпускном классе Джима, снова говорит об избирательности чтения Джима. “Джим читал тогда много, возможно, больше, чем кто-либо другой в классе. Но всё, что он читал, было так непривычно, что я знал одного учителя, ходившего в Библиотеку Конгресса, чтобы убедиться в реальном существовании книг, о которых рассказывалДжим. Я подозревал, что он сам их выдумал, поскольку это были английские книги семнадцатого-восемнадцатого веков по демонологии. Я никогда не слышал о них. Но они существовали, и я убедился в этом из работы, в которой он написал, что прочитал их, а прочитать их он мог только в Библиотеке Конгресса”.
Джим начинал писать. У него появились блокноты и записные книжки на пружинках, которые он будет отныне заполнять своими ежедневными наблюдениями и размышлениями, удачными строчками из журнальной рекламы, обрывками диалогов, цитатами из понравившихся книг, а в последнем классе все больше и больше – стихами. В них можно заметить романтическое понимание поэзии: на его сознание наложила отпечаток фатальная трагедия “Легенды Рембо”, гомосексуализм Гинсберга, Уитмена и самого Рембо, алкоголизм Бодлера, Дилана Томаса, Брендана Бихана, безумие или склонность к нему ещё очень и очень многих, в ком боль была неразрывно связана с пророчеством. Страницы блокнотов становились тем зеркалом, в котором Джим мог видеть своё отражение.
Быть признанным поэтом – это больше, чем просто писать стихи. Это требует непременно – и жить, и умереть определённым возвышенным образом и с ещё более возвышенной печалью, просыпаться каждое утро в яростной лихорадке и знать, что она никогда и ничем не будет уничтожена, кроме как смертью, и при этом быть уверенным, что это страдание будет оплачено после смерти уникальной наградой. “Поэт – священник невидимого”, – говорил Уллэйс Стивенс. “Поэты – непризнанные законодатели мира, – писал Шелли, – иерофантомы непонятого вдохновения, зеркала гигантских теней, в которых будущее опережает настоящее ”.
Сам Рембо в письме к Полу Демени выразил это лучше всего: “Поэт сам делает себя провидцем посредством долгого, беспредельного и непрерывного расстройства всех чувств. Все формы любви, страдания, безумия; он ищет себя, он истощает в себе самом все яды и сохраняет их квинтэссенцию. Невыразимая словами мука, чтобы жить с которой ему нужна будет величайшая вера, нечеловеческая сила, и тогда он станет самым болезненным среди людей, великим проклятым – и Первым Естествоиспытателем! Он достигнет неизвестности! Так он будет разрушен в своем экстатическом полёте посредством вещей неслыханных, неназванных…” Поэт подобен укравшему огонь.
Однажды Джим написал, по его словам, “стихотворение типа баллады”, названное “Пони экспресс ”, но теперь он высказывался более короткими вспышками образов, заполняя записные книжки тем, что станет основой материала и вдохновения первых песен “Doors”. Одно из сохранившихся стихотворений – “Лошадь терпит”. Джим написал его после того, как увидел трагическую картинку на обложке книги, изображавшую лошадей, выброшенных за борт с испанского галеона, который попал в штиль в Сарагосовом море.
Когда спокойное море
Становится зловещим
И угрюмым, выброшенные
Потоки несут маленьких уродцев.
Настоящее плавание закончено.
Секундное замешательство -
И первое животное выброшено,
Ноги неистово выписывают
Свой упругий галоп,
И головы всплывают
Равновесие
Деликатность
Пауза
Согласие
В немой агонии ноздри
Прочистились
И скрылись навсегда.
Многие стихотворения Джима того времени, как и более поздние, были о воде и смерти. Хотя он был прекрасным пловцом, его друзья последних лет утверждали, что Джим страшно боялся воды.
Джим учился в предпоследнем классе, когда Тэнди перешла из школы им. Дж.Вашингтона в женскую школу Св.Агнцев в том же пригороде. Джим часто видел её, когда она проходила мимо его дома по пути из школы, и он часто провожал её. Они делились друг с другом своими тайнами.
Какое твоё самое раннее воспоминание? – спросила как-то Тэнди.
– Я в комнате, вокруг меня четыре-пять человек взрослых, и все они говорят одно и то же:
“Иди ко мне, Джимми, иди ко мне…” Я в то время учился ходить, и все они говорят: “Иди ко мне…”
Откуда ты знаешь, что это не рассказала тебе твоя мать? – спросила Тэнди.
Это чересчур банально. Она не стала бы рассказывать ничего подобного.
Ну да, Фрейд говорит, что…
Возможно, Джим и считал это банальным, но и спустя годы он будет рассказывать о подобных воспоминаниях. Большинство из них казались выдумкой, но все они говорят о некотором количестве взрослых, протягивающих руки к Джиму – маленькому ребёнку.
Джим и Тэнди говорили о том, что их пугало, в чём они принимали участие, кем хотели быть. Он говорил, что хотел бы стать писателем и исследовать всё вокруг. Раз или два он говорил, что хочет быть художником, и подарил ей два своих небольших рисунка маслом. Один из них – портрет Тэнди в виде солнца, другой – автопортрет, изображающий Джима королём.
Рисование Джима, как и его поэзия, было почти тайным занятием. У него было мало денег на карманные расходы, поэтому он часто воровал краски и кисти, а закончив рисунки, так же тайно возвращал эти краски и кисти на место. Эротические рисунки он, конечно, прятал, уничтожал или раздавал. Копии обнажённых фигур Кунинга, изображения гигантских змееподобных членов и фаллические карикатуры он пририсовывал к картинкам в учебниках своих одноклассников, где, как он знал, их должны были увидеть учителя. Как правило, Джим подмечал все их реакции, изучая, что испугает, что очарует, а что доведёт до бешенства.
Брат Джима однажды спросил у него, зачем он рисует. “Ты же не можешь всё время читать, ответил он Энди. – Глаза устанут”.