‒ Ну, значит, в глубине души тебе всё ещё больно, иначе ты бы тут не рыдал, так? Может быть, любовь ещё проснётся. Стремись к этому, и тогда, возможно, ты сможешь дотянуться до неё, пусть даже только в мечтах. Любовь потребует мести. Это единственная твоя задача. Держись за неё. Когда ты плачешь — ты плачешь во имя мести. Когда истекаешь кровью ‒ тоже.
8
После подобных речей от суицидально настроенного копа только и ждёшь, что он закончит когда-то начатое.
Передаст эстафету Крайеру, а сам выпьет бутылку очистителя, или бросится с крыши, или накачается транквилизаторами, которые тайком прятал от врачей целый год.
Но ничего этого не произошло. На следующий день Блисса выписали. Его дочь, которой уже стукнуло девятнадцать, прекрасно осведомлённая о дыхании рот в рот и сексуальной асфиксии, приехала на новеньком внедорожнике, помогла отцу донести его голубой чемодан и увезла его прочь, оставив позади нелегальных иммигрантов и грохот дробилок.
9
Прошло ещё семь месяцев, прежде чем Крайер вновь заговорил.
Его первые слова не несли никакого смысла. Он стоял в комнате отдыха и слушал, как пятнадцатилетний Джонни Дж. с диагнозом «депрессия» разглагольствовал о своём отце, который всегда хотел, чтобы Джонни лучше учился, чаще забивал голы и вообще прекратил вести себя как пидор. Впервые Джонни Дж. попытался искалечить себя после того, как выбил мяч в аут, в то время как его команда проигрывала со счётом 1:3. Стоя на основной базе, он дубасил себя бейсбольной битой по лицу, в итоге сломал нос, получил сотрясение мозга и трещину в затылочной части черепа.
Иногда кровавые сцены, возникающие перед глазами, мешали Крайеру трезво смотреть на мир, и тогда он принимался трясти головой, пытаясь стряхнуть эти картины. Но на этот раз такого не случилось.
Джонни любил причинять себе боль. Другие дети иногда режут себе руки, оставляя на них ровные ряды шрамов. Но Джонни предпочитал использовать тупые предметы. Всем приходилось проявлять осмотрительность, чтобы случайно не оставить у него в палате ничего такого, чем он мог бы бить себя по голове.
Десять минут назад Джонни нашёл глиняную пепельницу, слепленную кем-то на занятии по трудотерапии, и начал колотить себя ею по голове. Теперь он выглядел так, будто с него пытались снять скальп. Кусок кожи на лбу был наполовину оторван и открывал свежее повреждение. Клок волос был откинут назад, обнажая окровавленную рану.
Крайер сказал ему: «Иди, умойся, у тебя всё лицо в крови».
После долгих месяцев молчания голос Крайера звучал как хрип человека, поперхнувшегося пылью. В тот момент ему показалось, будто говорил не он сам, а кто-то другой, и он оглянулся, чтобы узнать, кто это сказал.
Голос слегка напоминал копа-самоубийцу. Поэтом следующее, что он сказал, было: «Блисс?»
Джонни был слишком увлечён своим рассказом и даже не заметил, что Крайер что-то сказал.
Но это заметила дежурная медсестра. Она подошла с удивлённым видом и пристально посмотрела в глаза Крайеру.
‒ Что ты сказал? ‒ спросила она.
Крайер посмотрел по сторонам и будто бы только теперь осознал, что сидит в шумной комнате, ярко освещённой дневным светом, рядом с ребёнком, который весь в крови как чёрт знает кто. Почему медсестра не помогает этому мальчику? Он подошёл к окну, на котором была решётка, запертая изнутри. Посмотрел на себя и с трудом узнал собственное тело. В руке он всё ещё сжимал красный резиновый мяч. Он разжал пальцы и наблюдал, как мяч, подпрыгивая, катится прочь.
Он выпил стакан воды, потёр горло, повернулся к медсестре и сказал:
‒ Ладно. И что я должен сделать, чтобы меня отсюда выпустили?
10
Оказалось, что Крайер провалился в какую-то трещину в системе, и, как и прежде, никто не знал, что с ним теперь делать. Срок действия его страховки истёк, и из частной больницы, где он провёл первые шесть недель, его перевели в государственную.
Психиатры, медсёстры, охранники и администраторы устроили совещание, чтобы обсудить Крайера и его дальнейшее положение.
Говорили, что его амнезия, скорее, ситуативная, нежели глобальная, диссоциативная или травматическая. По всей вероятности, травма носила психологический характер, но теперь, даже если это не так, дальнейшая терапия может помочь. Они обсуждали ретроградную амнезию, при которой большинство пациентов не помнили события, предшествующие травме, но могли усваивать новую информацию, и в отдельных случаях у них развивалась новая личность.
Ему прописали групповую, первичную и регрессивную терапию, а также велели делать глиняные пепельницы, которые впоследствии приходилось прятать подальше от Джонни. У них даже были занятия по плетению корзин, но Крайер решил, что он не настолько сумасшедший. Однако он всё же вылепил одну кривую пепельницу.
Вскоре он обнаружил, что каждый раз, вернувшись откуда бы то ни было, ему приходилось доказывать врачам, что он заслуживает, чтобы его выписали. Поначалу он поддавался ярости и спорил, кричал, но это только усугубляло его положение. Его охватил леденящий ужас, когда он подумал, что его вообще не собираются отпускать, потому что думают, будто он только притворяется здоровым.
Доказывать, что ты не сумасшедший, на деле намного сложнее, чем кажется. Приходилось скрывать свои истинные чувства, но при этом всегда звучать убедительно, за исключением тех случаев, когда врачи ожидали от него необоснованных эмоций, а такое иногда происходило. Он не мог победить в этой игре, но мог научиться играть в неё достаточно хорошо.
Шрам у него на лбу был не очень заметным, хотя этого следовало бы ожидать. Лезвие прошло между бровей, как раз там, где проходит морщина, и от этого казалось, будто он всё время злится, или чем-то озадачен. От операции, во время которой в его черепе проделали разрез, странным образом почти не осталось шрамов. Металлическая пластинка не выпирала под кожей и не звенела, когда он постукивал по ней костяшками пальцев. Единственное, что было странным в его внешности ‒ это белый шрам, резко выделяющийся на фоне его тёмных волос, заострённый и похожий на лезвие.
Но в целом вряд ли можно было предположить, что его кто-то бил ножом в голову.
Один парень из медперсонала заходил к нему чаще остальных. Молодой, с аккуратной бородкой, всегда при галстуке, свободно повязанном вокруг воротника, рукава закатаны по локоть. Кто это, его лечащий врач? Личный психиатр? Никто не говорил ему об этом, или он просто не помнил. Крайер подумал, что это неважно до тех пор, пока он продолжает выполнять все предписания.
Наконец, пошли разговоры о его выписке. Главный врач всё чаще улыбался в присутствии Крайера и спрашивал, не нужно ли ему ещё что-нибудь.
‒ Вещи, ‒ сказал Крайер.
‒ Что, простите?
‒ Мои личные вещи, где они? То, что было у меня, когда я сюда попал.
‒ Их нет. Приходили родственники вашей жены и забрали большую часть тех вещей. А остальное было продано в счёт оплаты больничных счетов.
‒ Фотографии?
‒ О них я ничего не знаю.
‒ Дом? Мой дом?
‒ Думаю, он тоже продан. Или конфискован банком. ‒ Он нервно перелистывал страницы документов. Пробегал взглядом строчку за строчкой, но кто знает, что там написано на самом деле.
‒ Хоть что-нибудь осталось? ‒ спросил Крайер. ‒ У вас на хранении? Мой бумажник? Моя одежда? ‒ он посмотрел на свои руки. ‒Я был женат. Разве я не должен носить обручальное кольцо?
Док пролистал ещё две папки с документами, потом включил компьютер и десять минут что-то печатал, искал ‒ возможно, теперь он немного опасался, потому что понял, как легко можно что-нибудь потерять. Не только вещи, но свою личность, целую жизнь. Он бормотал что-то про себя, но так и не мог ничего найти.