Когда он вернулся, его встретила не Милой, одаривавшая его каждый раз счастливой – слишком мудрой для юной девушки улыбкой, а пустые покои, исполосанная от плети спина ее сына, закрывавшего голову руками, – более не знавшего любви ребенка, и разъяренный Руст, который не гнушался использовать силу своего гнева и разочарования на сыне. Гост так и не узнал, где Милой, пока один из гвардейцев не открыл правду.
Воспоминания не уходили из головы Госта – они застилали обзор слезами, которые все никак не могли пролиться из глаз. Соленые и горькие одновременно – они были редкими настолько, что мужчина едва ли мог вспомнить этот вкус. Стоя на коленях у расщелины, где гнило тело Милой, он срывал голос от дикой боли, разрывавшего его сердце и душу. Бесполезный, бездарный, никчемный – все те слова, что Руст адресовал своему сыну, он мог бы применить к себе. Пусть он не был достаточно могущественен, он должен был по крайней мере понять, что девушка не сможет прожить так долго.
Обрабатывая раны на теле потерявшего сознание мальчика, он вспоминал случайные прикосновения его пальцев к худой спине Милой. Однажды она не смогла самостоятельно застегнуть платье – это был поздний вечер, и девушка отпустила своих горничных спать, но внезапно она захотела спуститься к золотому озеру недалеко от военных казарм. Ее кожа была теплая и пахла молоком, материнской нежностью и невероятной тоской – Гост, потерявший свою собственную мать еще будучи мальчишкой, помнил этот запах, и, не сдержавшись, обнял ее, огладив плечи. Милой ничего не сказала. Спустя несколько минут мужчина застегнул ее платье, надел на плечи шаль и, крепко сжав ее хрупкую ладонь, повел на озеро.
Он отдал бы все, чтобы еще раз сводить ее туда.
Грозный голос Руста, долетевшего до него из купальни, заставил резко моргнуть, позволить особо крупным слезам упасть на ковер. Гост прокашлялся и вошел, дав знак девушкам, омывающим тело Короля, выйти и заняться уборкой спальни.
– Гост, что передал тебе Морт? Он завершил то дело? – с нажимом, но все еще расслабленно произнес мужчина. Он откинулся на деревянные борты широкой ванны и вопросительно глянул на своего помощника.
– Да, Ваше Величество, он отправил мне пчел с красной нитью и, вероятно, прибудет в ближайшие дни.
– Отлично, медлить нельзя. Я ждал слишком долго, чтобы остановиться сейчас, когда цель ближе, чем прежде. Ол пожалеет, что не рассказал всей правды перед своей мораной[2]. Старый идиот, – Руст хмыкнул.
– Пора завтракать. Вели прислать еще девиц – почему тут только четверо? – причмокивая, он хохотнул только ему одному известным мыслям. – Песцовый халат мне, скажи младшей сестре Вальде, она самолично занималась его стиркой.
– Конечно, Ваше Величество, – Гост встал на одно колено и поклонился, ударяясь лбом о второе. Он надеялся, что не придется возвращаться сюда до тех пор, пока не будет убрано настолько стерильно чисто, что даже запах смерти испарится в открытые окна.
†††
– Ударь его еще раз, – голос отца отдает чем-то горьковато-шершавым, как еще не обточенная поверхность камня. Рогир слышит его слова словно под толщей воды: он закрывает уши ладонями, притворяясь, что до него не доносится ни свист кожаной плети, рассекающей воздух, ни жестокие речи отца, который сидит на подушках в объятьях дурно пахнущего кальяна, который он курил только в дни наказаний.
Внезапно его за руки хватают множество лиан пуэрарии, тянущиеся ото всех темных углов комнаты, в которой закрыты окна и двери, и в которой открывать рот позволено только для криков. Позволено, но за каждый крик ему полагается еще десяток ударов. С самого детства Рогир учился делать это беззвучно, плакать сухими слезами и не позволять им просачиваться через глаза в ковры у дивана. Он никогда не целовал ног Руста, но лианы начинают тянуть его в разные стороны, грозя разорвать на части, и мальчик готов умолять о прощении, клясться перед ликом единственного бога в Маилисе, собственного отца: такая жуткая боль была совершенно новой для него, не кусачая и жгущая спину, как то было после ударов плетьми. Его рвало на части с такой яростью, словно единственным вариантом выместить свои чувства было убийство, зверская морана, извращенная в том, чтобы после с удовлетворением смотреть на то, как еще дергающиеся пальцы рук и конвульсивно сокращающиеся мышцы на спине и ягодицах заставляют кровь брызгать в разные стороны, облепляя стены и предметы роскоши, словно издеваясь над ними. В какой-то момент Рогир услышал хруст собственного позвоночника, а связка на внутренней стороне бедра хлестко разорвалась, все же вырывая звучный истошный крик из груди. Отец сегодня был жесток – так ему казалось. Но когда мальчик поднял опухшие от слез глаза, то не увидел никого; лишь тени, издевательски кажущие ему языки, танцевали на стенах в пламени редких свечей. Внезапное ощущение панического страха и одиночества охватило его. Свернувшись калачиком, он стал звать на помощь, думая, что даже отец сгодится. Его жестокий, ненавистный ему отец.