Лукреца гуляла среди все еще непривычных для нее пейзажей. Морза представляла собой, казалось, огромный кратер, горизонт которого обнимали плотные скалистые стены. Будь она непредвзята к этому королевству, то с удивлением и толикой восхищения смотрела бы на него: в первую свою прогулку по столице принцесса дошла до Центрального разлома – так звали огромную расщелину на одной из крупных улиц города. Края его были отгорожены от находящихся там зданий с помощью высокого забора, хлипкого, чтобы спасти кого-либо от падения в случае столкновения, но явно демонстрирующего опасность: каждый деревянный кол лоснился в свете солнца острым наточенным наконечником. Тянулся этот забор до самого конца улицы, где разлом впадал в глубокое ущелье, над которым летали стирлицы. Как пояснила Лукреце Рори, они гнездились на вершинах гор, а в этом ущелье кормились. Удивление, которое ощутила девушка, не передать словами: чернота бездны, куда попадали редкие солнечные лучи, была сравнима только с темнотой ночи, когда не горят свечи и фонари, а ты закрываешь глаза в покоях с закрытыми ставнями, чтобы сон не беспокоил отражающий свет луны. Тогда перед взором оставались только картины воспоминаний, мечты и страхи – игры испуганного темнотой бессознательного. К ущелью ее не подпустили местные кузнецы; их мастерские стояли всегда на самом краю, что, по мнению Лукрецы, было крайне непрактично. Но когда двое сильных мужчин закричали на своем языке:
– Иная дева, не ходи туда! – а после один из них схватил ее за руку и грозно проговорил:
– Желаешь стать кормом для стирлиц? Мы не хотим отвечать перед Его Величеством за смерть иной.
…принцесса поняла, что и это ошибочное, по ее мнению, решение короля было принято для защиты народа. Работающие в открытых дворах под навесом кузнецы видели каждого, кто приближался к кузням. Благородная цель короля – благополучие маилистов – не внушали доверия, Лукреца ощущала тонны неискренности во всем, что было организовано Рустом, и его методы реализации внутренней политики заставляли подозревать в обмане или эгоистичном подтексте в каждом своем действии. Пусть то была лишь интуиция, пусть принцессе не хватало каких-то вещественных доказательств, она не могла позволить себе отпустить эти мысли.
– Ты сама вздорная женщина в мире, сестра, – смеялся над ней Илия. – Твоя наблюдательность действительно бывает полезна, но иногда ты становишься просто невыносимой.
Воспоминание о словах брата врезались в сознание острыми лезвиями. Они расковыривали мозг в самых больных местах, не позволяя внутреннему дискомфорту утихнуть. Когда младшие начинали учить ее жизни, это всегда ощущалось по меньшей мере как трепанация черепа. Скоблить по скальпелю ржавыми гвоздями и кусать уши ядовитой правдой, что заставляла смотреть на себя со стороны, словно в зеркало правды: вот она я, такая, какая есть, и я имею право на это, быть невыносимой. Ее паранойя приносила больше вреда, чем пользы.
Лукреца остановилась, вцепившись в свои волосы. Шум улиц заглушался бесконечно всплывающими короткими картинками разговоров с родными.
– Лукреца, быть может, тебе стоит немного расслабиться? Ты слишком сильно стараешься быть хорошей дочерью.
– Прима[1] моя, мама права, ты замечательно справляешься, но иногда бываешь чересчур дотошной.
– Хан! – Бэйла всегда обрывала отца, видя, что лицо дочери темнеет с каждым сказанным ими словом. – Лукреца, ты всегда была слишком серьезной. Стоит иногда думать о чем-то кроме благополучия нашей семьи, в конце концов…
– В конце концов кронпринцем остается Илия, тебе не нужно брать на себя его обязанности, – громовой голос отца звучал почти также, как и мягкий смеющийся голос брата. Оба вызывали бурю разочарования.
Лукреца всегда шла в свои покои после подобных бесед с родителями, но каждый раз сталкивалась с Дизой и каждый раз начинала причитать, говоря с ним и будто бы сама с собой. Но именно этот день стал отправной точкой, конец пути от которой еще не был виден. Лукреца будто катилась по скользкой траве собственных подозрений и обид в темноте, не разбирая, что пролетает мимо.