«Кирка говорила идти точно прямо, не сворачивать. Надо вернуться к той поляне.»
Поведение Ила могло бы показаться странным стороннему наблюдателю, однако те шесть больших глаз, сверкающих из темноты леса под веселое жужжание пчел, смотрели скорее с аппетитом, чем с негодованием. Потирая шерстяные лапки, их обладатель продолжил плести свой огромный кокон, представляя, как в ней окажется новая жертва. К сожалению, ему приходилось голодать и сегодня: мужчина резко развернулся и направился обратным путем через колючий кустарник, репейник. Когда он вернулся к поляне, над ней уже возвышалась огромная белоснежная луна. То ли время бежало в этом мире так быстро, то ли забывший, как его правильно воспринимать, Ил терялся во всех неощущаемых измерениях. О том, чтобы вернуться в дом старухи, не шло и речи: даже против собственной воли Илу приходилось действовать точно по приказу Кирки – он ощущал немыслимую силу ее слова, и достаточно было лишь вспомнить ее блестящие желтым глаза, как в голове проносился гипнотический женский смех, а невидимые руки толкали его вперед, туда, где он должен был быть.
От поляны он снова пошел вправо, осознав свою ошибку, а когда услышал тихое журчание воды, а после и пение – удостоверился в том, что сам, не сумев взять себя в руки, зачем-то повел себе в другую сторону. Звуки пленяли его. Удивительный голос – не мужской и не женский, чистый, как родник в дикой чаще, как упавшая на расцветший под жарким солнцем розовый бутон первая капля дождя после засухи. Все вокруг дышало неизмеримой силой, что тянула к себе, заставляла слушать себя и идти к ней. Но невидимые руки, что вернули его на эту ягодную поляну, не давали свернуть с прямой тропинки, и вот уже еще более широкое поле с мелким прудиком в самом центре раскинулось перед ним, голоса все стихли, осталось лишь гаканье гусей и шелест их крыльев. Они словно смеялись над неразумным Илом, смотрели на него оценивающе под светом светляков и ночных ягод[2]. Их совершенно осмысленные глаза желтели, как у Кирки, делая их похожими на пугающих ядовитых змей.
Мысль о змеях заставила мужчину неосознанно потянуться к поясу, а гусей подозрительно сощуриться и отвернуться. Ил ощутил себя юродивым: на которого сначала смотрят с интересом, а после брезгливо отворачиваются, не желая иметь ничего общего – и он сам становится пустым местом, пустынной поляной, где не просто нет жизни – прикосновение к которой убивает. Они продолжали гоготать, но уже тише, усаживаясь поближе друг к другу под деревом, явно не собираясь идти за мужчиной.
За спиной послушалось шуршание.
– Тега-тега, ну-к быстро домой, пернатые! – птицы среагировали на шепелявый бодрый голос Кирки и поспешили подойти к ней. – Ты подзадержался что-то, Вика. Небось с тропы свернул, да?
Ил медленно кивнул, удивленно смотря на то, как резко затихшие гуси ровным строем пошагали прочь с поляны, освещенные только светом светлячков, сопровождающих их.
– Ну как ты так, Вика? Совсем не способен справиться без помощи, – несмотря на то, что старуха его явно отчитывала, мужчина не чувствовал себя виноватым, скорее все таким же потерянным, как и несколько часов назад.
Он словно до сих пор лежал в мерзлой земле на кладбище, окутанным густым белым туманом, и только его дух бесцельно бродил, сталкиваясь с неизвестными ему душами таких же потерянных людей, как он сам. Если после смерти души на родной земле воссоединяются с родными, то ему суждено было скитаться по чужим местам до тех пор, пока не настанет день, когда не только людей, но и весь мир уничтожит неведомая сила, и тогда он наконец обретет покой.
Ил не мог вспомнить точно, но сейчас ему казалось, что перед смертью он думал, что небытие ощущается иначе.
Из собственных мыслей его выдернул болезненный щипок от маленького гусенка, который, сделав гадость, радостно почапал от мужчины, вставая позади строя.
– Это тебе напоминание о том, что ты живой, Вика, – лукаво взглянув на него из-под нависших бровей приговорила Кирка и, снова цепкими пальцами обхватив его плечо, потянула прочь с поляны.
– Однажды, – продолжила старуха, – мне тоже казалось, будто я умерла. Все бродила по земле, ходила на маргатх[3], сажала какие-то овощи: не то бурак, не то бульбу, кормила кур да гусей – а все будто бы не на своем месте была. Только ходила все на кладбище, каждое новое солнце, приносила цветы к могилам.