А через неделю на Георгия с той же силой кащеевой напали «хулиганы» – у входа в театр, очень какие-то крепкие и плечистые. Они избили его назидательно. После удара и звона в голове все прочитанные книжки пробежали перед глазами: самиздатский Авторханов, кодекс строителя коммунизма, опять-таки самиздатский «ГУЛАГ», ну, и так далее…
В больнице не мог ничего вспомнить… например, перед тем, как написать письмо … что-то было… было… но что? Наконец всплыло: к нему из Алма-Аты приехала жена друга-казаха, который сделал карьеру, и тут ему предложили быть осведомителем. Он сошел с ума. Говорил загадочными фразами.
– Например? – спросил Георгий.
– Холодец улыбнулся.
Всю неделю Георгию снилась розовая глина потрескавшихся губ гостьи-одноклассницы…
После больницы в театр повалили завлиты. Они выглядели еще более нормальными и советскими, чем все советские люди, и Георгий поэтому их узнавал. Это длилось полгода. Сейчас он принимает на испытательный срок Марту с ее прекрасным заиканием.
В тот вечер в Фиалохолмске драматург Недопил отмечал юбилей. После ресторана вся писательская братия почувствовала, что недопила, и завалилась в театр. Выделялась пятерка потомственных бражников: поэт-почвенник Сухих (он рифмовал: бывалыча – Макарыча), поэт-модернист (орхидея – сверхидея), фантаст с псевдонимом Уфошин, детский писатель в резиновых сапогах и кроссвордист Липов (Тройной набор зубов – вот эти зубы я бы взял на роль Сейтона, оруженосца Макбета).
В писательских очах таилась хитреца, которая образовалась от битвы с государством. И только Липов настораживал: смотрел прямо и говорил все, что думает.
Анна Феофановна вплыла с подносом, а на нем – трепетные бутерброды, на которых укроп еще помахивал перышками. Пожилая краля пропела:
– От нашего буфета – вашему.
У Марты такие полные губы, что перышки укропа прилипают.
– Гуманоиды хочут стаканоиды! – азартно левитировал фантаст.
Сначала шла водка, а потом вошел поэт-сатирик с коньяком «Белый аист». В советское время у него всегда был поднят воротник пиджака, а в постсоветскую эпоху он станет ВАЖНЫМ лицом, и сразу последуют перемены: идет – лицо, как асфальт…
А пока у него было жаждущее нормальное лицо. Мало ли в Фиалохолмске таких лиц!
Юбиляр – в его чертах запечатлено, что в юности перед ним маячил вопрос: выбрать бурную жизнь бандита или честного человека – говорил громко, как на площадях:
– Наше время настанет! И пьесы полетят по белу свету, как сейчас этот «Белый аист» полетит.
– До полного разбегания галактик! – царапал воздух фантаст Уфошин.
Все перекинулись на коньяк, как пожар.
И «Белый аист» полетел, слегка царапая пищевод и неся на молдавских крыльях застарелый спор: плазменная дуга между сценой и зрителем… нет, литература важнее, потому что читатель – он и актер, и режиссер!
– А театр первичнее, потому что у костра с каменными топорами пели…
Это уже набежали актеры с наклеенными злодейскими бровями и актрисы с изредка встречающимися элементами одежды (они были ведьмы на спектакле). Им махали:
– Сюда, сюда, пузыри земли!
Марта впитывала все до последнего атома.
– Играй старушку-рассыпушку! – напомнил Георгий актрисе с тайной. – А ты много бегаешь по сцене, бесцельно размахивая харизмой! (уже красотке с челюстью).
Почвенник «Бывалыча-Макарыча», влагой напоен, изронил слово заветное:
– Ваш формализм уже вот где! Денег-то в театральной кассе нет!
Затем он время от времени доставал из кармана какие-то железяки и произносил:
– Вот у меня в кармане оказалось два болта. Если болтов не делать, то как жить?!
Иногда он поднимал еще одну тему: «Надо робятам платить»…
Георгий его отстранял: «Не мешай». Галстуки у всех «робят» уже были на боку.
Актриса с тайной взяла гитару и запела «Отчего судьба…», Липов сразу:
– Это не вопрос!
– Помните, на девятой странице у Станиславского…
– Не помню!..
А «Орхидея-сверхидея» – волосатый корнеплод поэт-модернист – вжимает красотку с челюстью в стену и читает ей: «Ты помнишь форель из озера Рица?»
Она думает: ну, наконец-то нашелся один страстный! Но потом поймет свою ошибку.
Георгий вспомнил, что он не только участник пития, но и режиссер. И гаркнул:
– Хватит за галстуки таскать друг друга! Оставьте в покое художника сцены!
– Да, я гений пространства!
Гения звали по отчеству – Измайлович (прозвище: Изнанович) , столько стекол перебил, наконец раму к стеклу подтесал, но оно треснуло. Я хотел уволить, но Недопил вспомнил, что в его деревне в окнах много треснутых стекол, декорации будут в духе жизни. У гения сцены такие разговорчики: все книги пишутся на Лубянке, этот чай делали на Лубянке… и понять нельзя, что это – провокация или юмор.