- Всю жизнь вы спите в одной тесной комнате! — едва ли не со слезами в голосе говорила мама при переезде. — А в доме у вас у каждой будет своя — и вы сможете делать с ними все, что захотите! — Увы, даже это оказалось не аргументом.
Здесь они жили, приезжая к родителям.
В той, что числилась за Ниной, Полина не была уже довольно давно. Очень давно. Ох, ну же, таблетка!
В коридоре послышались шаги — нет, пройдите мимо! Кажется, Маша. И Родион. Да, точно они.
Нина, почему никто не желает оставить меня в покое?
Маша и Родион стояли перед дверью, но входить не спешили.
- Надо оставить ее в покое. Она не захочет тебя видеть. Как и любого другого из нас. — Маша перегородила дверь, мешая ему пройти.
- Она просто вид делает, — бросил Родион сквозь сжатые зубы. — На самом деле в такие минуты никто не хочет быть один!
— Она же не зря ушла… Нужно уметь уважать чужие желания! — пожала плечами Сурмина.
— Я бы тоже сбежал оттуда! Как можно спокойно побывать там и не уйти сумасшедшим? А ты видела бабулю? А родственников, которые только имя Нинино и помнили?!
- Я не знаю, как утешать в такие минуты, что делать… — растерянно признала Маша.
- Ничего. Нужно просто быть рядом. Иное не поможет, — сказал, ступив на площадку, Красовский. И кивнул Родиону: — Иди.
Помедлив, как перед глубоким прыжком, Родион открыл дверь и скрылся внутри.
В комнате царила тишина. Полина лежала на кровати, укрывшись пледом с головой. Родион осторожно обогнул кровать, подошел ближе… Она спала. Дышала мерно и глубоко. Ничто не могло потревожить ее сон. Ничто.
Она не слышала, как разъезжались родственники; как покинула дом мать Вики и Олега, безуспешно пытавшаяся поймать взгляд сына; не слышала, как Родион и Маша убирали посуду со стола, как отец уронил и разбил горсть тарелок и растерянно смотрел на разлетающиеся осколки; не слышала звуков скрипки матери, играющей без остановки несколько часов подряд; не уловила всех неприятных формальностей, связанных с катастрофой, в которых не могли и не хотели разбираться ее родители. Она не увидела, как утром уехали Олег с Машей, а вместе с ними и Родион.
Но когда с тяжестью в сердце с ломотой во всем теле, она с трудом распахнула, будто расклеила тяжелые веки, Расков сидел в кресле у ее кровати. Дремал, накрывшись одной из газет, в которой она писала в детстве. И вмиг навалилось сразу все и все вспомнилось, выбивая из нее остатки дыхания, и стало понятно, что отсрочка была лишь временная, тяжелая и не самая приятная.
Она села на кровати, потому что дыхание стало не помещаться в ее организме, и она почувствовала, как задыхается. Сумерки клонили день к вечеру, и не было спасения в наступающей ночи, не было совершенно. Полина взмахнула рукой и сбила телефон с прикроватной тумбочки.
От производимых ею звуков Родион распахнул глаза и сразу понял все. Вмиг подскочив к ней, он крепко сжал ее, терпеливо пережидая, пока она билась в его руках, как попавшая в силки птица и кривила рот в беззвучном рыдании. Потом успокоилась, задышала медленнее. Легла.
- Лучше?
Лучше тебе, Полька? Лучше или хуже? Сравнительная степень прилагательных «хороший» и «плохой». Не вызывает никаких эмоций, будто написано черным по белому в учебнике.
Она пожала плечами. Помотала головой.
Он посмотрел пытливо и покрутил перед ее глазами зажатый в пальцах пузырек со снотворным.
- Не пей их больше. Это ничего не изменит.
Жестко. Спасибо. Она отвернулась, уставилась в окно. Уже темнело.
- Как долго я спала?
— Больше суток.
- Зачем ты здесь, Родион? То есть, почему ты еще здесь?
- «Еще», «уже» — тебе не надоело? — он поморщился. — Давай будем считать, что я не хочу появляться дома.
— Поссорился с отцом, — кивнула Полина.
- Именно. — Они помолчали. Он нерешительно взялся за ее пальцы, лежащие поверх одеяла. Пальцы были холодные.
Прости меня. Прости. Меня. Не смог вселить в тебя уверенность в себе. Ведь ты ведешь себя так, будто это тебя не стало. Тебя, а не твоей сестры. Я пообещал тебе никогда не отпускать твою руку, но я упустил твое сердце, а это намного страшнее. Сейчас, здесь, я знаю точно, что жив. И ты жива. И никакой мировой хаос не заберет меня от тебя. Только не в эту минуту.
Прочитала ли она что-то подобное в его глазах или он сам произнес это почти что вслух… Полина выдернула руку, откинулась на спину и прикрыла глаза. Но тут же раскрыла, услышав звуки где-то за стеной.
- Что это? — произнесла она шепотом.
Это был один из знаменитейших каприсов Паганини. Легкие и вместе с тем тревожные емкие звуки залетали в комнату, сжимая все внутри Полины в один тугой узел. Она вмиг узнала и автора произведения, и исполнителя.
- А, это, — Родион даже головы не повернул в сторону двери. Спокойно развернул газету и уткнулся в нее. — Твоя мама. Не обращай внимания. Это надолго.
Полька помотала головой и решительно закрыла глаза, уже не надеясь прогнать образы из своей головы. Она-то думала, что кошмар закончился вчера, но она ошиблась.
Кошмар только начинался. И ей придется испить эту чашу до дна.
— Давай договоримся. — Посмотрела она на Родиона. — Будем обсуждать все, что угодно и всех, кого хочешь. Но не то, что произошло.
* * *
Легче сказать, чем сделать. Атмосфера в доме царила напряженная, что ни удивительно, и каждый вечер в одно и то же время, около пяти, Вика брала в руки скрипку и начинала играть. Родиону пришлось снова уехать в Москву на съемки — шли последние съемочные дни с его участием.
Съемочная машина шла вперед полным ходом и тормознуть ее, выскакивая на ходу, не получилось бы в любом случае. И он уехал. Уехал и звонил каждый день, мучая и себя, и Полину, которой такие разговоры на расстоянии никак не могли помочь. Впрочем, ей бы не помогло его присутствие и здесь, в городе. В один из серых мрачных дней, когда Полька лежала на кровати в своей комнате в доме родителей, приехала Маша и накричала на нее. Накричала за то, что она лежит не умытая и не одетая, что она размазала себя по этой кровати. Полина вяло отбрехивалась, потом закричала, чтобы все ее оставили в покое.
Но Маша не оставила. Она все-таки заставила Полину одеться. У забора, окружавшего дом, их ждало такси. Машина стояла все время, пока Маша уговаривала ее, пока Полина одевалась. Орешина с удивлением взглянула на девушку своего крестного.
— Так куда мы едем?
— К маме Олега, — спокойно отозвалась Сурмина.
Полина вытаращила на нее глаза.
— Зачем?
— Ты же все еще хочешь знать о вашей шкатулке?
Полина вяло пожала плечами, садясь в машину.
— Это просто шкатулка. Она ничего не стоит.
— Еще как стоит, — упрямо сказала Сурмина, когда машина тронулась с места. — Я уверена в этом. Иначе мой отец… мой отец не гонялся бы за ней столько лет.
— Но… почему?
— А тебе не кажется слишком странным, что шкатулка, инкрустированная янтарем, стоила копейки, как вас уверяли? Мой отец умеет оценивать вещи. Каким бы мерзавцем он ни являлся.
— Но… — Полина ничего не понимала. Не то, чтобы это был интерес, пробудившийся в ней, но страсть разгадывать тайны была жива по-прежнему. А история со шкатулкой таила в себе как-то подозрительно слишком много тайн. — Но Яков Петрович ничего мне про это не сказал! Он должен был знать о ней. Он сказал, что ее нельзя починить… А потом сказал, что можно…
— Да, но он ни разу не заикнулся о ее истинной ценности, ведь так? Твой Яков Петрович — настоящий жук. Он не скажет тебе того, о чем ты его не спрашивала.
— Но… но почему ты думаешь, что мама Олега что-то там знает?
— А кто еще, если не она? Так уж вышло, что она старейший представитель вашего славного семейства.