– А где они? Где Лёня и Вася? И почему ты оказался на улице?
– Так там система хитрая. Зеркало только снаружи открывается. Именно поэтому Мотя все время стучался. Он спускался в подвал проведать парней, зеркало закрывалось, а Мотя выходил через другую дверь на улицу и все время придумывал, что за сыром, мол, ходил.
– А Вася с Лёней?..
– Тут они, ищут Мотю по дому, чтобы прибить.
– О чем думаешь, Алекс?
Я вздрогнул, услышав вопрос Сашки.
Думаю о надписи на зеркале: «Добро пожаловать в Дырявый отель».
– Думаю, что мы не первые.
– Дневники. – Вадик первым бросился в библиотеку и начал рыться на полках, отбрасывая ненужные книги за спину.
Я увернулся от нескольких и взялся за соседние стеллажи. Не то, снова не то. Детские сказки, Достоевский, Гюго, философия, учебники по матанализу, раскраски… Ну где же? Вот они, желтоватые тетради – новее, чем те, что мы уже прочли.
«Семнадцатое августа. Отдых начался с того, что я провалился в ступеньку. Дырявый отель, ничего не скажешь… Жена пошутила, что это похоже на проделки моих учеников…»
Добро пожаловать в Дырявый отель, да-да.
«Девятнадцатое августа. Дочка кричала во сне. Когда я вошел в ее комнату, сказала, что испугалась. Спросил, чего, ответила – мальчика».
Сердце ушло в пятки. Бред какой-то. Я взглянул на дату. Две тысячи шестой год. Косоглазый мальчик должен был повзрослеть. Если, конечно, это он упомянут в тетрадях, которые читал Вадик. Во что я категорически не верил.
«Двадцать второе августа. Мальчик действительно существует. Не маленький, каким я представлял по описаниям дочери; подросток лет шестнадцати, наверное. Хотя кто их разберет, этих акселератов, у меня девятиклассники все на пятикурсников похожи…»
Желудок рухнул вслед за сердцем. Я захлопнул тетрадку и потер глаза. Вадик пнул ни в чем неповинный стул и прорычал что-то невнятное. Мне послышалось, что он молится. А я подумал о маньяке-убийце, замаскированном под бабушку в платочке.
Маленький мальчик, который вырос в этой гостинице и с самого детства строил козни ее обитателям? Кто-то из нас несет чушь.
В окно поскреблись.
– Да это никак Мо-о-отя! – на грани срыва протянул Вадик. – Этот идиот опять ходил за сраным сыром и забыл ключи. Щас я ему выдам, – и рывком распахнул дверь.
На крыльце стояли понурые Лёня и Вася, живые и бледные. Мы обнялись. Вася дрожал и молчал. Впрочем, он всегда молчит.
– Нашли?
– Ага, на чердаке прятался, мразь. Заперли его в том подвале за зеркалом, где он нас держал.
Значит, все-таки Мотя, мальчишка, выросший в гостинице. Жаль, он мне нравился.
– Надо осмотреть его комнату, найти Сашкин ноутбук и валить отсюда.
– Пофиг на ноутбук, новый куплю, – клацнула та челюстями.
– Нет.
Никто не посмел спорить. Не сговариваясь, мы решили ничего не оставлять Нищебродскому.
По лестнице поднимались, дыша друг другу в затылок и держась за руки. Незапертая дверь со скрипом покачивалась, и я, покрепче сжав ножку стула, осторожно заглянул внутрь. Гора из сыра стала еще больше, а может, осталась прежней, не знаю. Крысы не сновали туда-сюда, тараканы валялись рыжими брюшками кверху, лапки застыли, длинные усы поникли, и каждого из них я видел и, кажется, жалел. Крысы повалились кто где, многие лежали у стен, словно пытались вскарабкаться по ним, спастись.
Сашку я в комнату не пустил, вытолкал всех за порог, дрожащими руками захлопнул дверь, прижался к ней спиной. Тошнота подкатила к горлу.
– Хрен с ним, с ноутбуком, через пять минут внизу.
Звонок в полной тишине прозвучал набатом. Тишина подскочила на ноги и унеслась прочь, мы понеслись за ней.
Звонили снизу. Лестница показалась длинной, как бесконечная дорога, и я начал задыхаться; Вадик с Лёней первыми оказались у запертой двери на втором этаже, которая сейчас была открыта. Внутри не оказалось скелетов или трупов, белые стены не были забрызганы кровью, хотя я ожидал чего угодно. Посреди комнаты на столе стоял телефон, допотопный, с наборным диском.
Я протянул руку и прохрипел:
– Алло.
– Алло. Саша?
Я сгреб телефон, прижал к груди.
– Алло! Алло! Нищебродский, – я шептал его фамилию, будто сообщал трубке нечто сокровенное, потаенное, секретное. – Нищебродский! Куда ты нас закинул, Нищебродский?
В трубке послышался шорох, треск, а после – тишина, тягучая, вязкая, как глицерин. И тихий механический голос: