– Алло. Абонент устал, хватит ему названивать.
Нищебродский-старший тихо захихикал, и я уставился на трубку, как будто она обернулась жирным земляным слизнем. Такая же скользкая, мерзко-липкая, гниющее-мягкая.
– А не надо было меня сукой называть, – надул губы Мотя, появляясь в дверях. Мы медленно переводили взгляды с трубки на Мотю и обратно. Я уже не спрашивал себя, как ему удалось выбраться из подвала. – Я обиделся.
Никому из нас не пришла в голову мысль наброситься на швейцара и связать его, вытрясти правду, заставить рассказать, зачем все это-для чего-почему-за что.
– Вы моего сына не обижайте, – тут же наказал мертвый голос в трубке. – Ему и так в жизни досталось.
– Ну рассказывай, как дела твои? – мы с бывшим однокурсником Нищебродским встретились впервые после окончания факультета журналистики.
– Работаю, статьи пишу, недавно вот сверстали сенсационный выпуск. Не читал? – я бросил на стол газету.
– А-а, как же, как же. Это ты, что ль, пишешь под псевдонимом Александры?
– Я и подруга моя, – кратко ответил я. – А ты как жив?
– Нормально, – он сделал глоток из бокала. – Турфирму открыл, не жалуюсь.
– Семья, дети?
– Сын, – Нищебродский поник. – Хороший мальчик, без матери рано остался, я его балую как могу. У меня не было, так пусть хоть у него будет. Игрушки там, развлечения – все для него. Мальчик пока ищет себя: то учителем хочет стать, то вот журналистом захотел. Учиться ему нельзя, но я стараюсь.
Я подумал, что ребенку лет семь.
Довольный жизнью Мотя хрустнул яблоком. Я заглянул в его рыжеватые глаза и все понял.
То учителем хочет стать, то вот журналистом захотел.
Предыдущий постоялец был учителем. Нервный смешок вырвался против воли. А я, блин, журналист. Журналист. Мы все.
– Мотя, а что крысы делают в твоей комнате?
– Вы все мои гости, – его лицо озарила улыбка. – И вы, и крысы тоже, я никого не прогоняю, – он повысил голос: – И никого не отпущу. У меня свой дом, и я очень гостеприимный хозяин. Очень-очень гостеприимный, вы должны остаться довольны.
Он отравил крыс, чтобы они не сбежали. Дмитрий Степаныч сказал бы… нет, он бы промолчал.
– Довольны? – взвизгнула Сашка, бросаясь на Нищебродского. – Довольны? – ее голос сорвался. – Да, конечно, мы довольны всем! Начиная от продавленных кроватей с мышами и заканчивая хозяином-вором! Отдай мой ноутбук сейчас же, тварь ты эдакая, – Сашка вцепилась в его лицо ногтями.
– Не могу. Если я отдам, то не смогу отправить с вашего почтового ящика статью в издательство. А если статья о нашей турфирме будет отправлена с другой почты, никто не поверит, что это написали вы, – учтиво отозвался Мотя, вытирая кровь с царапин. – А если с вашей, то поверят.
– А предыдущие твои… гости, – я еле удерживал Сашку, – они остались довольны?
– А как же! Их благодарности я собираю в библиотеке, – гордо выпятил грудь Мотя. – Да вы читали! – беспечно махнул рукой. – Читали их дневники.
Вчера опять видел мальчишку. На вид лет восемь, светлые волосы, один глаз косит.
Я опять взглянул в рыжеватые глаза. Один из них смотрел в сторону, я только сейчас заметил.
Интересно, что стало с останками тех, кто писал дневники, и понравились ли останки крысам?
Судя по затертым тетрадкам, они не смогли выбраться. Я, подталкивая Сашку вперед, продвигался к выходу, остальные рядом. Бежать надо отсюда, на своих двоих доберемся до какого-нибудь села, к черту вещи. Мы скатились по лестнице и, наступая друг другу на ноги, выбрались на улицу. Дождь хлестал нас по щекам, и ветер поднимал с земли пожухлые листья. Ботинки утопали в грязи, как заблудившиеся путники в болоте.
– Вы же не против, если я воспользуюсь вашим псевдонимом? – ветер подхватил слова Нищебродского и бросился нас догонять.
Я бежал так быстро, словно земля горела под ногами. Потоки дождя обрушивались на землю, мощные порывы ветра сносили с ног – вспомнился Булгаков и казнь Иешуа. Я даже пожалел, что так и не осилил книгу до конца. Что в школе, что в универе она казалась мне неправдоподобной, скучной и абсурдной, но сейчас очень хотелось заиметь метлу, вскочить на нее и убраться отсюда подальше. Мы миновали указатель «До села Ладушкино три с половиной километра» (половина все еще была подписана черным маркером); рубашка промокла насквозь, воспаления легких не избежать, но я плевал на это. Плевать-плевать-плевать, главное, что вырвались, выбрались, все целы, все шестеро. Часы нахлебались воды и остановились.