То был монастырь строгого режима. Его монахини работали в поле. Они сажали картошку и выполняли другие полевые работы, включая уход за скотом, унавоживание полей и прочее такое. Монастырь раскинулся на холме, спускавшемся вниз, к реке. На склонах этого холма монахини выращивали плоды своего земледелия, а также пасли разный скот - в основном, коз и мелкую птицу. Но река и прилежащая к ней небольшая часть холма не принадлежала монастырю и была отгорожена от монастырских угодий двумя рядами колючей проволоки.
Это была очень живописная речушка, как и многие речушки в австрийских предгорьях Альп. Над водою низко склонили свои головы плакучие ивы, и монахини, в перерывах от работы, любовались прекрасными изгибами их ветвей. Молодые парни-пастухи, пасущие коз по другую сторону водного потока, гонялись за своими козами по холмам, и, устав от этого занятия, разгоряченные, сбрасывали одежду. Затем они прыгали в речку, чтобы освежиться. Парни-пастухи плавали в прохладной воде, ныряли, гонялись друг за другом. У крестьян этой деревни были простые нравы, к тому же, они неуважительно относились к монашкам, не считая их за женщин, поэтому совершенно не стеснялись.
В довершение этой картины, скажу, что как раз в самые жаркие дни монастырскому скоту требовалось больше всего воды, и монахиням весь день приходилось бегать на реку и, закинув меж витков колючей проволоки привязанное к веревке ведро, набирать воду. Монахини чувствовали, что они не должны смотреть на этих пастухов, и отводили глаза, делая вид, что не замечают их мокрых, блестящих на солнце, мускулистых, загорелых обнаженных тел. Некоторые монахини, наоборот, считали, что отводя глаза, они как бы стараются избегать вида этих тел, в то время как монахине не пристало даже замечать их. Такие монахини смотрели как бы сквозь купающихся пастухов, обращая на них внимания не более, чем если бы это были выпрыгивающие из воды форели. Если бы Зигмунд Фрейд - тогда студент последнего курса медицинского факультета - был послан на практику в другую деревню, он, скорее всего, не создал бы своей теории.
Для тех, кто никогда не изучал психоанализ Фрейда, расскажу вкратце самые его основы, насколько сам помню. У монахинь, как и у прочих людей и даже обезьян, есть либидо. А это значит, что у них с той или иной периодичностью возникает так называемое сексуальное влечение. То есть, говоря простым языком, им хочется любви. Но некоторые религиозные люди, а точнеевсеони, путают,чтоэто за любовь. Прячущееся в мозгу либидо для своего удовлетворения требует не возвышенной, платонической любви к богу, не велико-патриотической любви к родине, не братско-сестринской - к ближнему, не дочерне-сыновей - к родителям и не материнско-отцовской - к ребенку. На все эти любови либидо кла... н-да. В общем, не обращает никакого внимания. Гениальный Фрейд установил, что либидо очень разборчиво в этих делах. Ему нужен только один, строго определенный вид любви и никакой больше. А иначе - невроз!
И вот, нашла коса на камень. Плотская любовь в монастыре запрещена. Монахини, честно следуя запрету, запрещают себе не только самоё плотскую любовь, но даже и мысли о ней. Потому что религия возбраняет все мысли о плотской любви. Любовь у монахинь всегда бесплотна, а плоть им нужна лишь на умерщвление. Дальше вступает Фрейд со своей теорией. То, что сознательно себе самому запрещают, мозг загоняет в подсознание. То есть человек, который по идее должен бы страстно чего-то желать, запретил себе это желать. И больше не желает. Нет, он и правда не желает! Спросите у любой монахини. Только попросите ответить на ваш вопрос искренне, как на духу: желаема ли ей плотская любовь или не желаема? Каждая монахиня, плюнув и перекрестившись, с чистым сердцем ответит, что конечно же, как на духу, не желаема - и как только язык поворачивается задавать такие вопросы?! И эта монахиня ни капли не кривит душой! Сознательно она и правда не желает никакой плотской любви, а только духовной, божественной, патриотической, сестринской, сыновьей, родительской и т.д., - одним словом, какой угодно, лишь бы не плотской.
Но Фрейд неумолимо утверждает: чем менее мы хотим чего-нибудь сознательно, тем страстнее наше подсознательное желание. И это подсознательное желание - о котором наше благопристойное сознание ничего не знает - оно как бешеная, запертая в бочке голодная крыса, которая старается прорваться усатой мордой сквозь любую щель. Но стоящее на страже сознание тычет в ответ колючей метлой, заставляя крысу бегать изнутри по кругу и искать новые щели. Как всякая запертая субстанция, подсознание изо всех сил старается подать наружу знак. Вот почему у многих монахинь дергаются части тела. У кого рука, у кого плечо или ключица, или щека, или скула, или ухо, или глаз, или бедро. Подсознание старается склонить свою хозяйку к действию, но та искренне не понимает, чего от нее хотят. Потому что сознание полностью изгнало, полностью исключило из себя самоё мысль, самый намек на какую бы то ни было плотскую любовь.
Этот диагноз называется невроз. Одна монашка никак не может улечься в кровать. То ей кажется, что свечку перед образом поставить забыла, то, что "Отче наш" не прочла, хотя прочла уже сто раз, то, что не перекрестилась, проходя мимо распятия в коридоре. И она бежит проверять свечку и перечитывать "Отче наш", и креститься. На самом-то деле подсознание гонит ее совсем не туда, но бедная женщина совершенно утратила связь со своим подсознанием и не понимает более его намеков.
Другая женщина, произнося слова молитвы, после каждого слова обязательно должна зажмурить правый глаз. Потому что ей представляется, что по стенам часовни бегает маленький голый чертик и, зажмуривая глаз, она как бы стреляет в него лазерным лучом, и черт от этого опаляется, теряя бесовскую силу - но только на время, до следующего слова молитвы - и приходится снова на него моргать.
Бывает и хуже. Некоторые монахини, молясь, совершают так называемые оговорки, то есть заменяют одно слово другим. Не буду приводить здесь примеры, чтобы не оскорбить чувства верующих. Особенно тех немногих, у кого нет конфликта между сознанием и подсознанием и кто, услышав молитву в таком виде, искренне вознегодует. Но у монахинь с неврозом оговорки во время молитв случаются сплошь и рядом. Раньше считалось, что это просто случайные ошибки. Но гениальный Фрейд доказал, что ничего подобного! С помощью оговорок подсознание пытается достучаться до сознания женщины и объяснить ей, что пора обратить внимание на свою половую жизнь, иначе может произойти гормональный срыв. Да что там оговорки! Некоторые женщины, доведенные неврозом до исступления, вместо молитвы произносят вдруг совершенно недозволенные речи! Такие отчаянные речи часто называют криками души. Бывали примеры в истории, что эти монологи даже записывались, и они превращались в священные тексты, наподобие Песни песней.
Эти совершаемые бедными девушками оговорки, невольные движения, непреднамеренно вырывающиеся из вздымающейся груди всхлипы и звуки были тонко подмечены такими великими писателями, как Тургенев и Достоевский, глубоко познавшими психологию страдающей женщины. Особенно оно удалось Антону Павловичу Чехову в его пьесах, в которых подсознательные влечения героинь вырывались, например, в виде "звука лопнувшей струны".
И только во сне бедный мозг монашенки попадает под безраздельную власть подсознания. Что тут творится - одному Богу известно, и тут не разберется никакой невролог со своим магнитно-резонансным аппаратом. Каких только снов не снится монахиням! Иероним Босх отдал бы обе ноги и левую руку на отсечение - правая-то была ему нужна для работы. А может, и не только это отдал бы Иероним Босх, лишь бы подсмотреть хоть одним глазком сны монахинь. Да и Фрейд был не прочь в них покопаться. Тогдашние технологии, понятно, этого не позволяли.
Ученым двадцать первого века повезло больше. Подключая монахинь-доброволиц к диффузно-взвешенному магнитно-резонансному томографу, они имеют эту счастливую возможность наблюдать сны затворниц на компьютерном экране в цвете и слышать, что в них происходит, через динамики. О господи! Один магнитно-резонансный невролог сошел с ума и так и не смог получить присужденную ему Нобелевскую премию. Когда его уже прикованного к инвалидной коляске и невменяемого привезли на процедуру вручения в знаменитый Голубой зал стокгольмской городской ратуши и стали зачитывать его имя и те заслуги, за которые он удостоился собственно премии, нобелевский лауреат страшно побагровел, обвел шведскую королевскую семью диким взглядом, глаза его при этом вылезли из орбит, и - не успели его остановить - как он порвал все зажимы, прилеплявшие его к креслу, и учудил такое бесчинство, от которого не только королевская семья и все члены нобелевского комитета, но и видавшие виды коллеги-психиатры, пришедшие поддержать лауреата, не могли опомниться много недель спустя.