Надо сказать, что книга пока что выходила у Евгении неприятная. Писательница чувствовала, что все это не политкоректно. Что времена теперь не те, как при Викторе Гюго, что она своей книгой обижает некрасивых людей, разных там уродов, горбунов и т.д. Но у Евгении как раз была мысль показать, что внешняя непривлекательность ничего не значит, а важна внутренняя красота. Потому что в конце романа уродливый горбун оказывается бесконечно прекрасен изнутри, то есть в душе, а удивительная красавица предстает пред читателем своим отвратительно-ужасным внутренним миром, хуже, чем у самой гадкой ведьмы.
Но только вот образ этой красавицы что-то не вырисовывался перед внутренним взором Евгении. Ну никак она не могла его придумать. Прекрасная монашка с черной душой, противной и грязной, как внутренность пылесоса. Одно не вязалось с другим. Слишком контрастно. Как-то не клеилось.
Посещение монастыря явилось как нельзя кстати. Евгения внимательно всматривалась в лица, стараясь найти подходящий типаж. А тем временем за молодыми монахинями пристально следила находившаяся тут мать Ксенофора.
- Для чего эти кружочки? - спросила Мария про презервативы, а глупая Агафоклия надула один из них.
- Так это обычные воздушные шарики, - разочарованно протянула она.
Мать Ксенофора быстро повернулась, и Агафоклия, чтобы спрятать надутый шарик, засунула его себе под рясу.
- Агафоклия, сдуй сейчас же живот! - строго приказала игуменья.
В это время у Евгении зазвонил мобильный. Это был важный звонок от американского продюсера, и писательница вышла на несколько минут из зала. А Агафоклия послушалась игуменью и сдула свой шарик. Но тут ее взгляд упал на Марию, и она обижено сказала:
- Не только я себе шарик засунула. Вон Мария тоже!
Ксенофора повернулась к Марии.
- Дочери мои! - громко попросила она. - Ради Бога! Ведите себя прилично. Мария, немедленно сдуй свой шарик!
Но Мария не могла его сдуть. Наконец до монахинь дошло. Господи... что тут началось!
- Срамница! Блудница! - повскакали они с ковра, и одни сжали кулаки, а другие потянули к Марии свои скрюченные пальцы, готовые вцепиться ей в волосы.
- Не судите да не судимы будете! - громко крикнула сестра Тереза, вскакивая на ноги. - Она ни в чем не виновата! Это я во всем виновата!
- Ты?! - повернулись к ней монахини. - О, дорогая сестра Тереза! Мы знаем, какая ты самопожертвенная и как ты всегда готова взять на себя чужой грех, чтобы подвергнуться тяжелой епитимьи, самобичеванию и умерщвлению плоти. Но на этот разеегрех очевиден! Он так и выпячивается...
- Я сделала Марии этого ребенка, - твердым голосом проговорила Тереза. - Я! Точнее, не сделала, а сделал, а... - тут Жорж почувствовал, что язык у него заплетается, но все же решил продолжать свою речь. - Да! - повторил он. Именно я и именно сделал, а не сделала, - провозгласил он с ударением на последнее "а". Потому что я - это на самом деле не я. То есть, что я говорю, - тут Жорж снова почувствовал, что запутывается. Он старался разъяснить монахиням. - Я - это, конечно же, я, но не то я, которое вы все сейчас имеете в виду. Потому что... н-не знаю, как вам объяснить, - у миллионера закружилась голова, и он схватился за статую святого.
- Она больна, - услышал он шепот монахинь. - Она бредит.
- Нет, это не бред! - твердо возразил он. - Ведь если я - это я не потому, что я - это я, а потому, что она - это она... а она - это она не потому что она - это она, а потому что я - это я. То я - не я, а она - не она!
Наконец Жоржу удалось ухватить эту мысль за хвост, и в голове его заметно прояснилось. Он заговорил намного увереннее:
- Но если я - это я, просто потому что я - это я, а она - это она, только потому, что она - это она... то я - я, а она - она! Ясно вам, сестры??
Монахини молчали. Они ничего не поняли в страстной речи Жоржа, хотя эта речь и дала небольшую задержку. Но едва он кончил, монашенки снова повернулись к Марии, злобно глядя и шипя на бедную девушку, и уже протягивали к ней кто кулаки, кто скрюченные руки, утыканные пальцами с острыми ногтями на конце. Все жаждали расправиться с блудницей. Мария в ужасе скорчилась на ковре, стараясь прикрыть живот руками.
Мысль миллионера лихорадочно работала. Вдруг его осенило:
- Кто без греха, пусть первая бросит в нее камень!
Но эта фраза, которая много веков назад предотвратила подобную расправу, на этот раз никак не подействовала на толпу. Монашки окружили Марию, собираясь учинить над ней самосуд. Тут Жорж решился на крайнюю меру.
- Ну, ладно, хватит! - проговорил он таким низким басом, что все монахини от неожиданности подпрыгнули на персидском ковре, изображавшем битву Голиафа с Давидом.
Даже мать Ксенофора подпрыгнула и от изумления и ужаса выпучила глаза на Терезу. Все они подумали, что в сестру вселился бес и заговорил изнутри нее ужасным голосом. Жорж обрадовался, что внимание снова отвлечено от Марии. А сестры кто изумленно, кто испуганно глядели на Терезу, которая сняла с головы клобук, затем медленно размотала черное покрывало, а потом и освободилась от белого платка, так что их взорам предстало лицо Жоржа, обрамленное черными кудрями, спускающимися ему на плечи. Ведь миллионер уже шесть месяцев не стригся.
- Что-то я не поняла, - пропищала сестра Агафоклия, а сестра Евлампия недоуменно сказала:
- Тебе что жарко?
Жорж откашлялся и сказал, стараясь говорить своим мирским голосом, от которого он уже совсем отвык. Потому что днем с монахинями разговаривал высоким фальцетом, а по ночам с Марией - страстным шепотом. Он сказал:
- Это я виновата... то есть виноват...
Сестра Амалия громко фыркнула. Агафоклия покатилась со смеху. Остальные монахини тоже заулыбались. Они решили, что Тереза их разыгрывает, притворяясь мужчиной и выдавая себя за отца будущего Марииного ребенка. Жорж, и правда, так свыкся с ролью монашки, что даже без платка и клобука, все еще был похож на женщину - со своими накладными грудями и густыми волосами, рассыпавшимися по плечам. Одна Мария сидела, скрючившись, на ковре, втянув голову в плечи, белая, как полотно. На лице ее не было и тени улыбки.
- Сестра Тереза! - строго приказала игуменья. - Прекрати сейчас же паясничать. Монахини! - постаралась как можно грознее крикнуть она, сама при этом едва сдерживая смех. - Хватит смеяться! Нам тут не до шуток, и само дело это не шуточное!
Но Жорж тут почему-то разозлился.
- Так вы мне не верите! - срывающимся басом прокричал он. - Я вам покажу! Докажу!
Он засунул руки под одежду и стал вытягивать оттуда груди. Это было непросто сделать. Его ряса была Жоржу мала - Марии не удалось найти такого большого размера. Все же, благодаря отчаянным движения Жоржа, груди, смотанные из двух платков-клобуков, потихоньку вытягивались и наконец он их вытащил, торжествуя, из под юбки: два длинных помятых клобука, а грудь его под рясой стала совершенно плоской.