— Что же вы собираетесь теперь делать?
— Черт меня возьми, если я это знаю, милейший! — беззаботно ответил барон. — Быть может, поступлю на службу к турецкому султану, как мой кузен де Бонваль, и лет через десять явлюсь засвидетельствовать вам свое почтение в тюрбане с полумесяцем, в кашемировом халате, с пистолетами за поясом и огромным кальяном в зубах…
— Через десять лет вы вряд ли застанете меня в живых! — ответил старик, грустно улыбнувшись.
— Ну, зачем вы так говорите? Прощайте, мой друг, не тревожьтесь за меня!
И барон вышел. На улице он встретил своего родственника, графа Поля де ла Рош-Брюн.
— Очень рад тебя видеть, Максис! — воскликнул граф.
— И я тоже. Ты не можешь себе представить, до чего мне приятно смотреть в твои добрые, честные глаза! Вот уже две недели как я вынужден общаться с противнейшими субъектами, похожими на хорьков, с теми любопытными представителями человеческой породы, что именуются деловыми людьми, поверенными, адвокатами, судебными исполнителями, понятыми и так далее… Я предпочел бы иметь дело с дьяволом и его свитой!
— Бедный друг!
— Ты видишь перед собою нового Иова, с той существенной разницей между библейским мудрецом и мною, что его невзгоды привлекли к нему всякую нечисть, а мои, наоборот, прогнали ее прочь. Наконец-то я свободен! Пиявки, сосущие кровь из богачей, больше не вопьются в меня.
— Следовательно, ты разорен?
— Разорен только тот, кто потерял решительно все.
— Значит, у тебя кое-что осталось? Тем лучше: я опасался другого.
— У меня осталось солнце, чистый воздух, родниковая вода, лазурный свод небес, густая зелень дубрав. Говорить в июне: «Я разорен!» — значит богохульствовать; я на это не способен. Нужно быть справедливым, черт возьми! Еще до моего рождения общество наделило меня титулами, привилегиями, благодаря чему я и возвысился над остальными смертными, хотя, может быть, три четверти их — лучше, чем я. А теперь та самая чаша ненадежных весов судьбы, что так высоко меня вознесла, — скинула меня вниз, и я могу, между прочим, с удовольствием пожать тебе руку.
— Какой ты славный и К&к не похож на других! Неужели, несмотря на свои неудачи, ты не сетуешь на судьбу?
— Черт побери! Неужто должны загреметь все трубы Страшного суда из-за того, что барон де Понт-Эстрад позволил нескольким мошенникам себя околпачить? Тем хуже для него! Что ж такого, если он не сможет больше содержать бездельников-слуг, лентяев-лакеев? Эка важность! Не сможет больше швырять пригоршнями золото негодницам, насмехавшимся над ним? Невелика беда! Чтобы быть оптимистом, не надо видеть во всем хорошую сторону. Невзгоды не только делают нас умнее, но и учат лучше понимать людей. Вот, например, старый волк Одифре… Я всегда считал его сквалыгой и философом, а он меня растрогал до слез.
— Неужели?
— Он мне наговорил такого, что его кабанья физиономия показалась мне симпатичнее, чем самые свежие мордашки эмансипированных девиц Латинского квартала[90], некогда помогавших мне наглядно усваивать курс сравнительной анатомии.
— Вот что значит смотреть сквозь розовые очки! Хотелось бы и мне в черный день быть немножко философом вроде тебя.
— Ты им станешь, когда тебе придется самому зарабатывать на жизнь. В сущности, как глупы все претензии, из-за которых мы страдаем! Наделив человека руками, природа явно желала, чтобы все мы работали.
— Хорошо, но что же ты намерен делать своими руками?
— Не все ли равно что?
— А все-таки?
— Я еще не решил. Провидение об этом позаботится.
— Ага, так ты веришь в провидение?
— Верю, но не в Божий промысел, а в человеческий. Прощай, Поль.
— Погоди! Зайдем к мэтру Одифре. У меня есть одно дельце, касающееся тебя.
— Что? Оно касается меня? Какая наглость! Слуга покорный! Мне эти «прикосновения» уже дорого обошлись, хватит! Мои дела, дружище, и так достаточно запутаны, чтобы я стал впутываться еще в одно.
— Успокойся, племянник, это дело не связано ни с какими расходами для тебя, даже напротив. Помнишь, ты как-то ссудил мне значительную сумму?
— Кажется. Ты собираешься вернуть мне этот долг?
— Нет, такой возможности я покамест не имею, но хочу оформить этот заем, чтобы у тебя был соответствующий документ.
— Да зачем он мне? Я одолжил тебе сорок тысяч франков, ты об этом помнишь, помню и я; этого вполне достаточно. К чему лишние формальности?
— Это для меня не довод.
— Ты несговорчив. Ладно, я предложу тебе другое: Рош-Брюн, единственное оставшееся у тебя поместье, оценивается в сто тысяч франков.