Жеан Трусбан проснулся первым. Он зевнул, несколько раз потянулся, протер глаза и, качнув свой гамак, отчего пришли в движение и остальные, спрыгнул на сваленную под его воздушным ложем кучу одежды. Натянув брюки, он собирался было надеть ту самую желтую куртку, в какой мы его видели у дверей мадам Регины, но внезапно пришедшая в голову мысль остановила его.
— Прочь! — воскликнул Жеан, отталкивая ногой злополучную куртку. — Прочь, презренная ливрея современных рабов, наряд европейских глупцов! Сегодня я свободен. Ведь нынче воскресенье, я могу предаваться лени, опьяняться идеалами, витать в эмпиреях чистого искусства, облачиться в патрицианское одеяние и чувствовать себя непринужденно, как паша!
С этими словами художник одел длинную блузу, всю в пятнах от красок.
Погода была отличная, и Жеан не хотел наслаждаться ею один. Он решил разбудить товарищей.
— Братья, проснитесь! О ты, влюбленный в цвет, ты, пиита, по ком скучает Шарантон[111], и ты, финансист, кандидат на больничную койку, откройте свои гляделки! Вы увидите, как солнце, которому надоело пронзать златыми стрелами лохмотья облаков, выметает начисто все это тряпье. Вставайте! Сегодня великолепное освещение.
Никто не пошевелился.
Тогда Жеан начал стаскивать плед со своего ближайшего соседа.
— Эй, Лаперсон, — крикнул он, — Лаперсон, приятель, она идет!
— Не мешай спать, скотина! — проворчал Лаперсон, натягивая на голову плед.
— Проснись, о друг, молю тебя! — взывал Жеан.
— Зачем? — спросил Лаперсон, открывая наконец большие светло-голубые, очень зоркие глаза.
— Чтобы приготовить алтарь для богини, — ответил Жеан.
— Какой еще богини? — удивился приятель.
— Ты уже забыл?
— Ей-богу, не помню.
— Для ангела, что должен нынче прилететь.
— Разве этот ангел прилетит ко мне?
— Нет, слава богу.
— Тогда оставь меня в покое.
— Значит, ты отказываешься помочь мне привести в порядок весь этот хаос?
— Отстань, ты мне надоел! Неужели требуются такие церемонии, чтобы принять какую-то шлюху?
— Шлюху? Ах ты дубина стоеросовая! Шлюху! — возмутился Жеан.
— Ну, потаскушку, если это слово тебе больше нравится.
— Лаперсон, ты злоупотребляешь моим терпением и моей привязанностью к тебе. Берегись! Всему есть предел! Звезды, по сравнению с которыми наша земля не более чем песчинка, и те гибнут от неведомых флюидов. Прошу тебя уважать мои чувства, иначе наша дружба испарится как дым!
Лицо Жеана раскраснелось. Лаперсон был вспыльчив, но добр; почувствовав сквозь шутливый тон неподдельную досаду товарища, он смягчился.
— Ты же видишь, что я тебя дразню, — успокоил он Жеана. — Что я могу сделать для твоей милашки?
— Внимательно и беспристрастно взглянуть на нее и сказать, какова она. Видишь, я не требую от тебя невозможного.
— Действительно, сделать сие трудно. Но к чему это, скажи на милость?
— Послушай! Мы с тобой придерживаемся разных взглядов на искусство.
— К счастью.
— Так вот, уверяю тебя, что эта прелестная девушка помирит тебя с классической школой.
— Никогда в жизни!
— Увидав ее, ты поймешь идеалистов, полюбишь Рафаэля, будешь преклоняться перед ним.
— Я? Перед Рафаэлем? Этим мазилой? Мне хотелось бы иметь его «Мадонну», чтобы выколоть ей глаза!
Жеан воздел руки к небу, а Лаперсон, подбежав к манекену с трубкой, несколько раз пнул его ногой.
— Вот как я поступил бы с «Форнариной», будь она здесь, и со «Святым Михаилом» тоже. Я отомстил бы за дьявола! — воскликнул он.
— Несчастный, что ты мелешь? Нет, нет, ты не сделал бы и царапины на этой дивной картине[112], где гений Рафаэля запечатлен во всей его чистоте! Святой Михаил, этот идеал безупречной верности и любви! Триумф добра над злом! Сила и красота! Святой Михаил!
— Принеси мне его, и увидишь, как я распорю брюхо этому гаду, типичному версальцу тех времен, который был так жесток со злосчастным коммунаром Люцифером!
Жеан был не прочь вступиться за несравненного Рафаэля, но сдержался, подумав, что спор с неукротимым приверженцем натуралистической школы помешает поговорить об Анжеле, а ему этого очень хотелось. Жеан умолк, а Лаперсон заявил с прежним раздражением:
— Ставлю свою тонкинскую палицу против твоего индийского зонтика, что в твоей потаскушке нет красоты ни на грош!
— Что ты говоришь, несчастный? Это — сама Венера-жизнедательница. Я тебе уже это сказал, повторяю еще раз и буду повторять.
112