Вдруг она подумала, что ее возвращение в семью осложнит положение отца и брата, и страх с новой силой охватил девушку. Ну, а если ее арестуют? Тогда придется все рассказать следователю, и он решит, что покушение совершил кто-то из Бродаров: либо сын, либо отец. Значит, пока их не забрали, ей надо скрываться. Но где? В комнате Олимпии? Туда придет Николя. Правда, этот человек называл себя ее другом, но он был ей неприятен. Любопытство Амели тоже казалось подозрительным: Анжела не доверяла этим людям. Пойти в меблированные комнаты? Но там придется предъявлять документы… И полиция, страшная полиция, которой известно все на свете, заставит ее дать показания против собственного отца… Нет, гостиницы не для нее! Впрочем, она совсем спятила: ведь есть же ночлежки!
Омнибус проезжал как раз мимо одной из них.
XV. Ночлежка
Ночлежка, в которую попала Анжела, была битком набита. В этот час бездомным раздавали суп. Газовый рожок, горевший под потолком, слабо освещал бледные лица нескольких десятков людей, собравшихся в комнате ожидания. Их было около шестидесяти: пожилые женщины, по милости домовладельцев лишившиеся своих жалких квартир; девушки в лохмотьях, худые, преждевременно увядшие, неведомо откуда явившиеся сюда; старухи, изнемогшие под тяжким бременем забот и лишенные крова.
Все они столпились вокруг торговки птичьим кормом, которая от слабости лишилась чувств, была подобрана на улице и принесена в ночлежку. Теперь благодаря рюмке чуть теплого вина силы вернулись к ней; сидя на табурете, она грела у огня дрожащие потрескавшиеся руки. Ее лицо было сморщено, как печеное яблоко, и большие глаза тускло поблескивали из-под красных каемок век. От ее промокшей до колен заплатанной юбки поднимался пар; глядя сквозь него, торговку можно было принять за изображение сказочной старухи волшебницы на полуистлевшей от времени картинке.
Высокая худая женщина, сидевшая спиной к Анжеле, проговорила в промежутке между двумя приступами кашля:
— Ну и промокли же вы, тетушка! Видать, немало пришлось вам шлепать по грязи?
— Хе-хе! Да уж не больше, чем тебе; но ты успела так высохнуть, что стала похожа на копченую селедку! — ответила старуха.
Исхудавшая женщина отвернулась, чтобы скрыть краску смущения, выступившую на щеках. Анжела узнала в ней Олимпию.
— В конце концов, — сказала старуха уже мягче, — ни ты, ни я не виноваты, что стали такими.
Олимпию вызвали, и она ушла.
Надзирательница обратилась к торговке птичьим кормом:
— Ну что, матушка, полегчало? Подлили маслица в лампу, и огонек разгорелся! Только другой раз не делайте глупостей: помаялись на своем веку, пора и на покой. В богадельне кормят три раза в день, дают теплое шерстяное платье и хорошо топят зимой: для вас это просто находка!
— Неужто? — оживилась старуха и стала рассказывать о том, как умирали ее предки. — Все они прозябали в нужде. И так из поколенья в поколенье, сын за отцом, дочь за матерью кончали жизнь в больнице. Чистая напасть! Ну, стоило ли безропотно повиноваться такой злой судьбе? Нет! И она поклялась, что отправится на тот свет иначе, с другой станции! Однажды, вернувшись из больницы, она застала комнату пустой: ее мать отвезли в Сальпетриер[18] и поместили со слабоумными… Как вам это нравится? Женщину в здравом рассудке, не хуже других! Ах ты Господи! Она пулей полетела вызволять мамашу. Вот уже семь лет ходит она за больной. Ну и хлопотливое же это дело! Сколько денег перекочевало в карман к аптекарю! А все вещи одна за другою пошли в ломбард… Все равно, она об этом не жалеет, и если бы пришлось начинать сызнова, на карачках поползла бы выручать свою бедную мать. А сама она твердо решила, что бы там ни говорили, продолжать свое ремесло, даром что в феврале, двадцать шестого числа, ей стукнет семьдесят пять!
— Вот как! — заметила женщина в черном, робко державшаяся в сторонке. — Стало быть, Виктор Гюго вам ровесник… На вашем месте я бы ему написала.
— Кому? — переспросила торговка птичьим кормом.
— Виктору Гюго.
— Не слыхала про такого. Он, верно, из благотворителей?
— Возможно ли? — воскликнула женщина в черном. — Вы никогда не слышали о Викторе Гюго?
— Что же тут удивительного? — возразила старуха. — Всех знать нельзя. И потом, какой в этом прок? Ведь я все равно писать не умею.
Она еще раз глотнула подогретого вина и, оживившись, продолжала:
18