— Это и правда, как картина, даже дороже.
— А с виду обычное небольшое окно, только между кухней и комнатой.
Интересно.
— Это фрагмент окна старого дома моих предков. В память о них я и вырезал это окно с частью стены. Видите, как красиво смотрится.
Правда?
Под конец встречи, уже после обеденного труда, Серж, помявшись, предложил попробовать продавать его лук в России. Во Франции килограмм его лука стоит полтора евро. Это больше полусотни рублей. Плюс транспорт, если сюда везти. У нас тридцать рублей — самый дорогой. Можно, конечно, попробовать такой бизнес, но вряд ли что получится. А жаль. Лук действительно замечательный, вкусный. Такого у нас нет. И, похоже, не будет.
Русская речь слышна везде. По крайней мере, в Париже. Да нас-то и слушать не обязательно, чтобы распознать. Наших видно невооруженным глазом. И одеты вроде бы также, как местные, а иногда и покруче, и ведут себя достаточно прилично. А все равно, глаз сразу выхватывает россиянина из толпы и не ошибается. Скорее всего, есть какие-то малозаметные отличительные признаки, которые распознаются на подсознательном уровне.
На Больших бульварах расположился магазин «Фрагонар». Россиянки давно выделили для себя сеть этих парфюмерных фабрик и специализированных магазинов. Еще бы: «Фрагонар» производит и продает запахи — основные компоненты самых известных в мире духов. Все эти «Шанели» и «Опиумы» делаются из основы «Фрагонара». Что-то в эту основу добавляется, что-то разбавляется, полученное заливается в фирменный пузырек, наклеивается этикетка, к цене прибавляется еще один нолик, — и духи готовы. Наших не обманешь.
Они знают что почем. Действительно, зачем разбавленное покупать втридорога. Можно и самим разбавить, если захочется.
Около магазина — плотные ряды молодых россиянок. Будто перерыв между лекциями в московском вузе.
Или конкурс на звание фотомодели. Та же картина и внутри магазина. Мало того, из шести продавцов — только один китаец, да и тот на кассе. Все остальные — русские девчушки. Одна из них показывает нам коробку пробничков с духами и сетует на то, что стоило отвернуться, а двух мензурочек из десяти — как не бывало. Занюхали. А ты не зевай!
На смотровую площадку Собора Парижской богоматери очередь. Еще до билетной кассы каждому бесплатно раздаются буклеты с информацией о Соборе на разных языках. На французском языке — синего цвета, на английском — зеленоватые, на русском — желтые. Очередь радует своей очевидной желтизной.
Похоже, кроме россиян и японцев, никому вверх по крутой лестнице забираться не хочется. Это подтверждается и в процессе подъема. Каменная винтовая лестница настолько узка, что двоим трудно разойтись. Поэтому, поднимаясь, или спускаясь, надо прислушиваться: как там впереди обстановка? И, лучше всего, покрикивать вперед, обозначая свое присутствие. На любом уровне от земли слышна только русская речь. Причем, это не какие-то грозные выкрики, а просто разговор. То жена посылает мужа, то дедушка рассказывает внучке. Во всяком случае, встречные туристы знают, что впереди на них движется народ, и этот народ — русские. А что это такое, помнят не только французы. Крепка историческая память.
Кстати, нам по секрету сказали, что в Доме Инвалидов, заложенном еще Людовиком XIV, живут несколько инвалидов той самой войны. Мы не проверяли.
Потерев куртками стены башен, углубив на несколько микрон многовековые протертости ступенек Нотр Дам де Пари, выходим на улицу с чувством выполненного долга. Приобщились к истории. Все разглядели, кроме Квазимодо. Обзор с Собора действительно, лучший в городе. Вроде бы и высоко, но и все, что на земле, еще можно разглядеть.
От Нотр Дам проходим по мосту через Сену. Пора перекусить. Но первое же кафе, сразу после моста, бьет наотмашь серьезностью цен. Обмениваемся мнениями, естественно по-своему. Невысокий кареглазый мужчина в черном кожаном пальто, обыденно, будто не в первый раз, спрашивает на чистом русском языке:
«Вы русские?». Получив утвердительный ответ, предлагает отобедать неподалеку.
Слово за слово, узнаем, что наш новый знакомый — армянин, двенадцать лет назад покинувший родину. Что мы идем в кафе, где не только все гораздо дешевле, но и где говорят по-русски. Так в итоге и оказалось. В трех минутах хода, греко-русское кафе, с традиционно прекрасной кухней. Более того, этот армянин оказался владельцем заведения. Мелочь, но в следующий раз обязательно обедать будем именно там. Не только потому, что вкусно и дешево, но и потому, что какие — никакие, а свои все-таки.
— Вы русские?
— Русские, русские.
— Давайте я покажу вам ресторанчик, где можно покушать быстро и дешево. И русский язык там знают.
— А далеко идти?
— Совсем рядом. Я провожу. Не бойтесь, переходите. В Париже можно идти на красный свет. Это в Германии нельзя.
— А вы здешний? Здесь-то как оказались?
— Теперь уже здешний. Посмотрите на меня, на кого я похож? На какую национальность?
— Честно? В общем, на европейца.
— Нет, я армянин, из Ленинакана. Двенадцать лет назад приехал сюда без ничего.
Хорошо, что приехал.
Настя нас удивила, когда зашли пообедать в кафе рядом с гостиницей.
— Смотрите, сколько наших в кафе, — говорит, — целых четыре столика.
— А как ты узнала? — спрашиваем, не скрывая удивления.
— Так у них у всех меню на русском языке, — смеется Настя.
Вот так. Действительно, для удобства россиян, поток которых неуклонно растет, делается очень много.
Даже консервативное меню подрабатывается.
Русской речи в Париже гораздо больше, чем французской в Москве. Происходит своего рода односторонняя диффузия. Наши растекаются, растворяются во Франции, незаметно, но уверенно обогащая эту жизнь не только своими деньгами, но и привычками, манерами. Время покажет, хорошо это, или не очень.
Два года назад французы были у нас в гостях. Сначала Яна привезла Мишеля, показать мужу родину.
Можно представить впечатления француза, который и Парижа-то боится, как нечистой силы. А тут Москва с Кремлем, Тверь, Углич, Суздаль, Торжок. Да банька по черному на берегу Тверцы, да Селигер, да частный ресторан в Подмосковье с приемом по высшему разряду, да традиционное повсеместное русское гостеприимство до потери пульса. Наверняка Мишель был потрясен до глубины своей французской души.
Он не встретил ожидаемых медведей на улицах, а увидел вполне сносную цивилизацию, пусть немного суетливую и бесшабашную, но достаточно вменяемую. В негативе у него остались только наши дороги, что позволило нам найти еще одно общепонятное слово — кошмар. Что на обоих языках с подачи французов означает одно и то же. А ведь мы его еще не возили по рижской трассе. Тут бы он вообще дар речи потерял.
Видно впечатления Мишеля были настолько новы и сильны, что вскоре по проложенной тропке приехали в Россию его родственники. Забегая вперед, отметим, что и они были настолько потрясены увиденным, что дали французскому радио двухчасовое интервью, насквозь пронизанное неожиданным и искренним восторгом.
Этот визит не только изменил их мнение о России, но и заставил по-новому взглянуть на свою размеренную, устоявшуюся жизнь. А в чем-то определил ее новые приоритеты, обогатил цели и стимулы.
Чего стоил хотя бы штурм электрички на Тверь, отправлявшейся с Ленинградского вокзала Москвы.
Можно предположить, что такой массы целеустремленных людей, собравшихся вместе, они никогда не видели. А этот единый порыв, подхвативший наших французов и внесший их в вагон электропоезда.
Впечатлений — на всю жизнь хватит. Будет хотя бы, что внукам рассказать. И травмы оказались совсем не страшными. Нашей Николь кто-то нос разбил локтем, да коленку в кровь содрала, падая в тамбуре. Хорошо, не затоптали. А то бы международный скандал мог произойти.
Родители Мишеля. Дети зовут их «папи» и «мами». А вообще, если переводить на французский, то мама — это «мэр», а папа — «пэр». Очень просто запоминается. Живут отдельно от детей, в десяти километрах от нашей деревни. Несмотря на почтенный возраст, а им далеко за семьдесят, с хозяйством управляются сами.