— Кто это у нас там? — засюсюскал наг, поднимая корзинку до уровня глаз.
Хаас ловко орудовал хвостом, словно еще одной конечностью, то поправлял шляпу, то придерживал корзинку.
— Сахарок, мой питомец, — произнесла леди-доктор, все еще не мигая, глядя на шерифа.
Корзинка в очередной раз хрюкнула, вызывая у шерифа смутное ощущение крупных неприятностей. Он считал Лингро тихим и спокойным местом, где можно было спокойно дожить отведенные ему годы в компании холодных ветров и обжигающего виски. А теперь судьба давала ему понять, что придется еще и нянчиться с очередной стервой, которая возомнила о себе невесть что.
— Оу, мисс, как мило, — пролепетал Хаас, щелкнув Сахарка по блестящему пятачку, показавшемуся меж прутьев корзинки.
— Миссис, — сдержанно улыбнулась дама, — я вдова.
Лиам вздохнул еще глубже. Мало того, что в населенный старателями и пастухами Лингро приедет леди. Мало того, что она еще не стара и может позволить себе называться «хорошенькой». Так она еще и творить может что угодно, будучи «веселой вдовушкой».
Лиам в очередной раз вздохнул. Не так давно он думал, что его жизнь была скучной и однообразной. Теперь он уже начал скучать по этим дням серости и уныния. Что-то (скорее всего, житейский опыт) подсказывало шерифу, что отныне его жизнь станет феерически яркой и насыщенной. Шериф предвкушал сию феерию и, уныло взяв чемодан доктора, поплелся к остановке дилижансов, пока Хаас расписывал леди все красоты и чудеса севера.
Я слышала, выражение «глаза вылезают из орбит», я даже знаю, что они могут это провернуть. В теории. Но впервые на практике увидела такую степень удивления, что едва сдержалась, чтобы не подставить ладони к лицу шерифа. К чести мистера Нордвуда, он глаза удержал сам, и лицо попытался. Только вот глупый вопрос не удержался и выскочил из шерифа. А я, будучи дамой щедрой, не нашла в себе силы сдержать ответную колкость. Так и познакомились.
А ведь все так хорошо начиналось. Пели птицы, шумел океан, ветер трепал мне юбку и волосы. За сотни миль была только я, небо и кучка людишек, осуждающе глядевших на меня из кабины дирижабля. Мне было скучно с ними и я ушла любоваться пейзажем на площадку для высадки. Мне было радостно и легко, можно было смотреть вниз, наблюдать как борт нашего воздушного суденышка утопает в пушистых облаках, любоваться восходящим солнцем, небом раскрашенным в золотистые цвета восхода.
Но все путешествия рано или поздно заканчиваются. Все корабли приходят в гавань, все дирижабли совершают посадки. В порту меня тут же радушно встретил сквозняк. Обнял как родную, исколов при этом щеки и нос пронзительным холодом. Еще час назад я покидала солнечный октябрь и теперь со всего маху ухнула в обжигающий январь. Пришлось изрядно обмотаться шалью, чтобы сохранить те крохи тепла, которыми владело мое тело. Пальто перестало казаться мне теплым. Торчащие из-под волос кончики ушей ныли от холода. Из корзинки доносилось полное негодования хрюканье.
Сахарок и так всю дорогу выражал мне свое «фе», а точнее «хрю» по любому поводу и без него. В корзинке ему не сиделось, на руках не лежалось, в полете не спалось. Питомец мой не скрывал, что он свинья во всех смыслах и отчаянно гордился этим. Вот и сейчас блестящий пятачок грозно торчал меж прутьев в корзинке для собак, требуя, чтобы его почесали.
Но я была занята поисками своих провожатых. Встречать меня направили сразу двух представителей закона и порядка уютного и тихого городка Лингро. И вот сейчас я всматривалась в толпу, пока не увидела двух особей, так же трепетно глядящих на дирижабль. У одного из встречающих была табличка «Др. Роквул». К нему-то я и направилась, пытаясь попутно изучить встретившийся экземпляр другой расы. Змеелюд, наг, паук. Их именовали по-разному, и во всех случаях были правы. Змеелюды и вправду разделяли в себе сходство и со змеями, и с пауками. Во-первых у них были хвосты вместо ног. Во-вторых — две пары рук. Встречавший меня наг был еще молод и оттого излишне суетлив. Взъерошенный, темноволосый, смуглый, он очень не вязался с суровыми пейзажами, заснеженными горами и пустошами. Карие глаза с вертикальными зрачками смотрели приветливо и с озорством, а проворные руки быстро лишили меня багажа.
Зато шериф Нордвуд всем своим видом оправдал звание северянина и горца. Он был огромным. В какой-то миг, когда мы поравнялись с ним, мне показалось, что это не человек, а гора. На смуглом лице ярко выделялись только рыжеватая борода и глаза цвета весенней травы. Из-под шляпы котелка виднелись такие же рыжие вихры. Мужчина стоял, широко расставив ноги, и смотрел внимательно и хмуро, словно встречал не гостя, а заключенного. Я еще в этот миг заподозрила неладное, но отогнала глупые мысли. Шериф был чуть старше меня, так что просто обязан был иметь менее закостенелые взгляды на жизнь, чем старшее поколение.