— Будьте бдительны, — с невероятным нажимом произнесла мисс Хэксби. — Будьте бдительны, общаясь с заключенными!
Я должна следить, сказала она, за своими вещами. В прежней жизни многие острожницы были воровками; если оставить на виду часы или носовой платок, у них возникнет искус возврата к старым привычкам, а потому желательно подобные вещицы не выставлять напоказ, но прятать подальше, как я «скрывала бы кольца и безделушки от глаз служанки, дабы не зарождать в той беспокойных мыслей о краже».
Необходимо также следить за темой бесед. Нельзя рассказывать о жизни и событиях за тюремными стенами, даже о том, что пишут в газетах, — это в особенности, сказала мисс Хэксби, поскольку «газеты здесь запрещены». Возможно, кто-нибудь станет искать во мне наперсницу и советчицу; в таком случае я должна подать совет, какой дала бы смотрительница, — «устыдиться своей вины и размышлять о благонравной жизни в будущем». Нельзя ничего обещать заключенной, нельзя принимать никаких предметов и сообщений для передачи родным и друзьям на воле.
— Если заключенная скажет, что ее мать больна или при смерти, если отрежет локон и станет умолять передать его как весточку умирающей, вы должны отказать. Согласитесь, и осужденная обретет над вами власть, мисс Приор. Зная о вашем проступке, она станет использовать вас для всяческой злонамеренности.
На ее веку в Миллбанке, сказала мисс Хэксби, была пара таких прискорбных случаев, которые закончились весьма печально для всех участников...
Вот, пожалуй, и все предостережения. Я выразила за них признательность, однако во все время речи мучительно помнила о присутствии мордатой неразговорчивой надзирательницы и чувствовала себя так, словно благодарила мать за строгую рекомендацию, когда Эллис еще убирала со стола. Я вновь обратила взгляд на двигавшихся по кругу женщин и молчала, думая о своем.
— Вижу, вам приятно на них смотреть, — сказала мисс Хэксби.
Она еще не встречала гостя, кому не нравилось бы наблюдать за прогулкой. На ее взгляд, зрелище оказывает целебное воздействие — будто смотришь на рыбок в банке.
После этого я отошла от окна.
Кажется, мы еще немного поговорили о тюремных правилах, но вскоре начальница, взглянув на часы, сказала, что теперь мисс Ридли могла бы сопроводить меня для ознакомления с камерами.
— Сожалею, что не могу показать их сама, но у меня громадье утренней работы, — вздохнула мисс Хэксби, кивнув на объемистый черный том на своем столе. — Это «Книга характеристик», куда я должна занести все рапорты моих смотрительниц. — Она надела очки, и ее острые глазки стали еще острее. — Сейчас я узнаю, насколько в эту неделю узницы были благонравны и насколько грешны!
Мисс Ридли повела меня к сумрачной лестнице. Этажом ниже мы миновали еще одну дверь.
— Что там за комнаты? — спросила я.
Личные апартаменты мисс Хэксби, где она обедает и почивает, ответила надзирательница, и я подумала, каково лежать в тихой башне, когда за окном со всех сторон вздыбились тюремные стены.
На плане, пришпиленном возле моего стола, я вижу отметку башни. Кажется, могу определить и маршрут, каким вела меня мисс Ридли. Она шла весьма резво, без колебаний выбирая дорогу в однообразных коридорах, точно стрелка компаса, что неизменно указывает на север. Мисс Ридли сообщила, что общая протяженность тюремных коридоров три мили, а на вопрос, не трудно ли их различать, фыркнула. В первое время, сказала она, вечером новенькая смотрительница преклоняет голову к подушке и видит один и тот же белый бесконечный коридор.
— Так продолжается с неделю, а затем она уже превосходно ориентируется. Через год даже мечтает для разнообразия заблудиться.
Сама мисс Ридли служит здесь уже дольше мисс Хэксби. Может справлять службу даже с завязанными глазами.
На этих словах она улыбнулась, но весьма кисло. Лицо у нее белое и гладкое, точно лярд или воск, глаза блеклые, с набрякшими веками без ресниц. Еще я отметила ее очень чистые, гладкие руки, которые она, видимо, оттирает пемзой. Ногти аккуратно срезаны до мяса.
Больше мисс Ридли не разговаривала, пока мы не достигли жилой зоны, то есть решетчатой перегородки, впустившей нас в длинный, промозглый и по-монастырски тихий коридор, где располагались камеры. Коридор футов шесть шириной, пол посыпан песком, стены и потолок в известковой побелке. Высоко слева — так высоко, что даже мне не заглянуть, — протянулся ряд окон с толстыми стеклами, забранными решетками, а по всей противоположной стене шли двери: дверь за дверью, дверь за дверью, все абсолютно одинаковые, будто темные неразличимые входы, среди каких порой мечешься в ночном кошмаре. В коридор они пропускали чуточку света и некое амбре. Этот смутный, но мерзкий запах я уловила еще на дальних подступах к зоне и слышу даже сейчас, когда пишу в дневнике! Несло затхлой вонью того, что здесь называют парашей, и стоялым духом от множества дурно пахнущих ртов и немытых ног.
Мисс Ридли известила, что мы находимся в первой зоне, отряде «А». Всего здесь шесть отрядов — по два на каждом этаже. Отряд «А» составлен из вновь прибывших, которых тут называют «третий класс».
Матрона ввела меня в первую пустую камеру, похлопав по косяку с двойной дверью: деревянная, с засовом и железная решетка на личине.
— Днем решетки заперты, а двери открыты — так на обходе мы видим заключенных, да и вонь в камерах слабее, — объяснила мисс Ридли, закрывая обе двери, отчего комната сразу потемнела и будто съежилась.
Подбоченившись, надзирательница огляделась и сообщила, что камеры здесь весьма приличные: просторные и «выстроены на совесть» — стены двойной кладки, которая не дает переговариваться с соседом...
Я отвернулась. Даже в сумраке беленая камера была столь неприглядна и так гола, что и сейчас, закрыв глаза, я вполне отчетливо ее вижу. Под потолком единственное оконце желтого стекла, затянутое сеткой, — наверняка одно из тех, на которые мы с мистером Шиллитоу смотрели из главной башни. Возле двери эмалированная табличка с перечнем «Правил для заключенных» и «Молитвой преступников». На некрашеной деревянной полке кружка, миска, солонка, Библия и духовная книга «Спутник узника». Стул, стол, свернутая подвесная койка, да еще лоток с холщовыми мешками и красными нитками и ведро-параша под обшарпанной эмалированной крышкой. На узком подоконнике старый казенный гребень, в обломанных зубьях которого застряли волоски и перхоть.
Как оказалось, лишь этим гребешком камера отличалась от других. Личные вещи были запрещены, а казенные — кружки, миски, Библии — требовалось содержать очень аккуратно и выкладывать рядком по единому образцу. Совместный с мисс Ридли обход камер первого этажа, унылых и безликих, подействовал крайне угнетающе, к тому же от здешней геометрии у меня закружилась голова. Разумеется, жилая зона повторяет пятиугольные линии внешних стен, отчего имеет странную планировку: едва мы достигали конца одного белого и унылого коридора, как оказывались в начале другого, точно такого же, лишь уходившего под неестественным углом. На пересечении двух коридоров устроена винтовая лестница. В месте соединения жилых зон поднимается башенка, в которой надзирательница каждого этажа имеет свою комнатушку.
Все это время за окнами слышалось размеренное шарканье ног в тюремном дворе. Когда мы добрались до самого дальнего ответвления жилой зоны, вновь ударил тюремный колокол, отчего ритм шарканья замедлился, а потом сбился; мгновенье спустя захлопали двери, заскрежетали щеколды, прилетело хрусткое эхо шагов по песку. Я взглянула на мисс Ридли.
— Заключенные идут, — невозмутимо сказала она.
Шаги скрипели уже громче, потом еще громче и еще громче. Наконец они стали невозможно громки, но узниц, которые были совсем рядом, мы не видели, потому что в нашем походе трижды сворачивали за угол.