В стороне от них стояли князь, один из царских советников, военный министр и премьер-министр Богдан Филов, в татарских глазках которого притаилось замешательство. Лишь советник Севов взирал на все с холодным равнодушием.
Филов поднял голову и посмотрел в застывшее лицо царя. Он не привык видеть его таким отрешенным. Всегда, когда царь приглашал его, оказывалось, что он заранее обдумал и вопросы, и развитие разговора. В политике царь ходил на цыпочках. Все, что надо было осуществить, осуществлял, но получалось так, будто другие высказывали его собственные идеи и намерения, а он одобрял их, причем с большими колебаниями. Эта предусмотрительность всегда пугала премьер-министра, и теперь у него было такое чувство, будто царь делает вид, что умер, а сам в любое мгновение может подняться и начать свои хитрые ходы со многими недомолвками, колебаниями и в то же время точно устремленные к заранее намеченной цели. Филов взглядом скользнул по темным царским усам с белыми нитями волос на концах и удивился, что нос стал таким большим. Смерть постепенно заостряла черты лица, моделируя их одну к другой с каким-то суровым упорством, и только нос, острый, с легкой горбинкой и побелевшими ноздрями, торчал как бы сам по себе. Чистая шелковая простыня укрывала почившего до самого подбородка, и под ней еле-еле угадывались очертания тела. Царь не отличался богатырским телосложением, все в нем было маломерным, стиснутым, даже его мысли. Тут премьер-министр предусмотрительно оглянулся, словно кто-то мог понять, какой мерой он меряет царя, но быстро успокоился, и его лицо приняло печальное выражение, такое же, как у других. Он попытался вписаться в окружение, но мысли упорно возвращались к мелкому хитроумию царя. До сих пор Филов верил, что пребывал в тени монарха и был лишь исполнителем его воли и желаний, но теперь, глядя на вытянутое под простыней тело, на заострившийся нос, начал понимать, что сам монарх держался в его тени, чтобы оттуда дергать его за ниточки своих предпочтений и намерений…
Богдан Филов отошел в сторону, пропуская князя. Этот бонвиван как раз шагнул вперед, чтобы поцеловать почившего брата в лоб и в руку. Премьер-министр подошел вслед за князем, поцеловал смуглый лоб монарха, дотронулся до безжизненно лежащих пальцев и вышел в коридор. Там уже были царица и сестра царя. Царица закрывала лицо ладонями и пестрым платочком, слегка приглушавшими ее плач. Кто-то шел по коридору и говорил о похоронах. Царица наклонилась еще больше, и плечи ее заходили от рыданий. Она поздно узнала о болезни царя. Ее не хотели беспокоить, все казалось, что болезнь пройдет. Когда же ее вызвали из Царской Бистрицы, царь был уже без сознания. Она долго стояла на коленях около его ложа, безмолвно ожидая минуты просветления. Царь приподнялся, погладил ее руку и медленно, с тяжелой одышкой опустился на спину. И ничего больше.
С этой минуты ее не покидало чувство, что она всеми оставлена и забыта. К ней приходил лишь один из приближенных — Константин Развигоров. Он старался быть рядом, успокаивал ее, сообщал самые незначительные добрые вести, стремясь ее ободрить, но радости от этого было мало. Сквозь боль и ожидание чего-то плохого царица наблюдала, как царедворцы, которые еще позавчера старались попасться ей на глаза, вдруг стали избегать ее, искать князя, чтобы он обратил на них внимание. Они наперебой давали самые различные советы. Кто-то предложил привести ясновидящего прорицателя, и, хотя все знали ее отношение к этому лжепророку, она вдруг увидела его сидящим перед спальней царя — небрежно одетого и уверенного в своем могуществе. Несмотря на скорбь, она не забыла спросить, кто дал указание привести его. Оказалось, на этом сильно настаивала сестра царя. Ее поддержал Севов, самый доверенный из приближенных царя, который не выносил Развигорова и часто пытался оговорить его перед монархом.