Села бы на поезд.
Потом Радлеф понял, что Кристина ему все-таки дорога.
Но она слишком много играла с ребенком. Когда сыну исполнилось три года, она стала бегать с ним наперегонки по краю тротуара.
После этого Радлеф затолкал ее в комнату и запер на ключ на три месяца.
Она все время читала.
Кроме того, ей выдали мел, и она начертила на полу классики. И прыгала вместе с маленьким Халлером.
На улице мальчик тоже прыгал — с другими детьми, и мой брат очень гордился, что он прыгает лучше всех.
Кристина как-то сказала Радлефу: «Ты не ценишь меня, потому что я не собственница и не предъявляю права на собственность».
Радлеф ее избил.
Потом опять пожалел ее.
Радлеф кое-что смыслил в деревянных делах и хорошо справлялся с работой.
Он все надеялся, что с Кристиной у них уладится.
Я, со своей стороны, ничего худого ей не сделал.
Однажды, когда я как-то зашел в ее комнату, она спросила даже: «А чем занимается Йохан?»
Может быть, сказала она, я полюбила бы его.
Когда наступила весна, она сбежала. Мы узнали потом о ней — совсем случайно.
Один знакомый рассказал, что встретил ее на юге Франции. У нее были длинные волосы, и выглядела она счастливой.
Она там была с мужчиной. Через год она написала мне.
После уж больше не писала. В письме сообщалось:
«Я знала, что такое случается, но надеялась на счастливый конец. А он бросил меня.
Я теперь остриглась — так удобнее».
Больше мы о ней ничего не слыхали.
Мальчик не помнит матери. Мы так поступили, потому что так надо. Радлеф отдал его в интернат. Там он получит воспитание. А потом отец передаст сыну свое дело.
Мальчишка — настоящий Халлер.
А с Кристиной ничего не вышло.
Около десяти часов утра Найдлих сообщил о женщине, лежащей во дворе, в ближайший полицейский участок.
Денек обещал быть жарким.
Как только полицейская и санитарная машины въехали во двор, вокруг собралась толпа.
Двое полицейских записывали: молодая женщина, примерно тридцати пяти лет, волосы темно-русые, стрижка мужская. Одета в два натянутых один на другой черных свитера и в зеленые мужские брюки. С собой у нее — сумка, в которой оказалось пять марок шестьдесят пфеннигов мелочью.
Вдруг какой-то парень — примерно четырнадцати лет — поднял руку.
Полицейский попросил его подойти поближе. Подвел его к мертвой женщине, которую к тому времени перевернули, чтоб было видно ее лицо, все измазанное в грязи.
— Я видел ее вчера, — проговорил парень, — мы играли в футбол во дворе интерната, и мяч перелетел через забор. Эта женщина сидела напротив интерната в сквере. Она все время смотрела на нас.
Она подняла мяч и кинула нам.
Бросила она его ловко.
Потом подошла к забору.
От нее плохо пахло.
Полицейский попросил юношу назвать свое имя.
Это была еще одна случайность. Жизнь Кристины Халлер состояла из сплошных случайностей.
— Может, она отравилась, — предположил кто-то в толпе.
Полицейский обратился к водителю грузовичка:
— Как вы заехали во двор? Перед этим не пили?
— Она умерла с голоду, — прошептал кто-то.
— Я не виноват, — сказал водитель грузовичка.
Она была выпивши.
Прошло два дня, а личность умершей все еще не была установлена.
Хорошо, что тот молодой парень отправил письмо домой. Он каждую неделю отчитывался перед родней о своей жизни в интернате. Случившееся не оставило его равнодушным, и к письму он приложил портрет женщины — из газеты, — женщины, вернувшей ему мяч.
Радлеф послал брата своего тестя в город.
Они говорили мальчику: «Твоя мать умерла десять лет назад».
Они не сказали ему, что это мать подала ему мяч.
Послали в город дядю. Он должен был предать ее тело кремации.
Без лишних трат.
На привокзальной площади я заговорила с одной пожилой женщиной.
Спросила у нее: «Вон те раскидистые деревья, растущие вдоль газонов, это что — магнолии?»
«В южной Франции магнолии уже зацвели», — сказала я.
Цветы большие — с мою ладонь.
К сыну я не подошла. Он показался мне именно таким, что стал бы прилежно продолжать дело по обработке дерева.
За пять марок и шестьдесят пфеннигов я могла бы купить себе магнолии.
Я зашла в цветочный магазин у вокзала. Спросила: «У вас есть магнолии?»
Продавщица ответила: «Вы обращаетесь не по адресу».