Так что нужно благодарить Бога, судьбу и мобильного оператора за это мелкое проявление сочувствия после всех многочисленных провалов, но Ванда решила этим вопросом больше не заниматься. Не стоит привлекать к себе внимание в столь неподходящий момент.
«Не заставляй меня тебя любить», — прошептала Ванда, не совсем понимая, кого она имеет в виду. И лишь спустя немного времени вспомнила, что это припев одной очень старой песни.
Наконец-то у нее было время, чтобы сделать то, что она собиралась сделать вот уже два дня.
Видеозапись с похищенным писателем была все той же, но Ванде она показалась немного иной в свете всех тех событий, что произошли за последнюю неделю.
Чья-то нога ударяет мужчину со связанными руками, стоящего на коленях, после чего он валится на сторону и застывает.
Ванда вновь нажала play.
Человек в одежде Гертельсмана с черным капюшоном на голове, словно по команде вновь встает на колени, и спустя всего миг удар ногой вновь валит его на землю.
Если бы они могли понять, кто этот человек, клубок бы быстро размотался. В прошлый вторник, когда они смотрели запись впервые, они были уверены, что это нобелевский лауреат. Сейчас же нельзя исключить, что это мог быть и Асен Войнов.
«Еще одна такая неделя в тупиковой ситуации, и ничего удивительного, если появится и некто третий, жаждущий славы».
Ей вдруг пришло в голову показать этот видеоматериал обеим женщинам. Если кто-то и сможет распознать Асена Войнова в столь плохой записи, то именно они.
Но кто бы ни был человек из видеозаписи, больше он никогда ничего не напишет.
Ванда вспомнила о рукописи Войнова, достала ее и разложила на письменном столе. Страницы были густо исписаны абсолютно неразборчивым почерком, хотя у нее не было намерения их читать. Листов было много — может быть, сто или больше. На некоторых имелась нумерация, причем номера повторялись, заканчиваясь тридцать вторым номером. За исключением двенадцати страниц (шесть листов), все остальные были написаны одной и той же шариковой ручкой. Но на двенадцати страницах чернила были более темного цвета. На восьми из них нумерация была проставлена, а на четырех — нет. Но самое странное было то, что номера страниц не были последовательными, даже если были написаны с двух сторон одного и того же листа. Абзацев почти не было, да и вообще трудно было говорить о каком-то порядке, если в качестве ориентира использовать, например, перенос слов. По всему видно, что писатель Войнов не любил переносить слова.
«Это работа для графолога», — подумала Ванда, но, несмотря на это, достала из ящика довольно сильную лупу, произвольно выбрала листок и попробовала читать.
Задача оказалась не из легких, можно даже сказать, почти невозможной, хотя спустя два часа она научилась отличать рукописное «т» Войнова от «ш», «м» от «н» и «е» от «а». Но прочитать связно фразу оказалось непосильной задачей, ибо Ванда успевала вычленить из предложения в лучшем случае одно слово, из-за чего ей приходилось пропускать предложения и целые пассажи, из которых она успевала понять отдельные слова. Несмотря на то, что она сумела разгадать очень мало, она все же смогла заметить, что этот текст очень отличается от повести «Свет». Хотя Ванда не разбиралась в стилистике, у нее появилось чувство, что эти произведения написаны разными людьми. Скучный сюжет и не особенно оригинальные, хотя и отшлифованные фразы повести, ничем не напоминали эмоциональную, беспорядочную скоропись рукописи, где каждое слово стремилось оставаться самим собой, как бы не желая быть в одном строю с остальными. Особенно это было заметно там, где буквы полностью сливались, становясь неразличимыми, и конечный результат походил скорее на электрокардиограмму, нежели на человеческий язык.
«Такое впечатление, что кто-то ему диктовал, а он торопился записать, — подумала Ванда. — Кто знает, может быть, именно так и выглядит вдохновение: внезапно обрушивается на тебя, и ты перестаешь существовать».
Она попыталась представить себе Асена Войнова сидящим за пустым столом в своем захламленном кабинете. Представить, как белые листы заполняются буквами, написанными ужасным, но вместе с тем, самоуверенным почерком человека, который даже не подозревает, что обречен и совсем скоро он больше ничего не сможет сказать.
Только в ее представлении у него на голове — черный капюшон.
И слова другие, не его.
Без двадцати минут восемь Ванда оторвалась от рукописи. Несмотря на лупу, глаза сильно болели от напряжения, кроме того, она не заметила, когда за окном стемнело, и потому не сообразила включить лампу.