В первые три года после того, как родители сыграли свадьбу, на свет с предсказуемой периодичностью появились Кармела, Шай и я — чего еще ожидать в стране контрабандных презервативов? Потом наступила пятилетняя передышка, которая закончилась рождением Кевина, а еще пять лет спустя родилась Джеки — видимо, в какой-то миг взаимная ненависть родителей приугасла. Мы занимали четыре комнаты на первом этаже дома номер восемь: комната девочек, комната мальчиков, кухня, гостиная — и туалет во дворе за домом. Мылись все в жестяной ванне на кухне. Сейчас родители живут в квартире вдвоем.
Мы с Джеки видимся примерно раз месяц, и она «держит меня в курсе», считая, что мне позарез нужны мельчайшие подробности жизни каждого, хотя для меня главное — вовремя узнавать о смертях в благородном семействе. Я знал, что у Кармелы четверо детей и задница как у автобуса, Шай живет этажом выше родителей и работает все в том же велосипедном магазине, из-за которого ушел из школы, Кевин продает телевизоры с плоским экраном и каждый месяц меняет подружку, па спину повредил, а ма — все та же ма. Ну и завершает эпическое полотно сама Джеки — парикмахер, живет со своим Гэвином, за которого собирается замуж. Если верить Джеки — что не слишком разумно, — мои родственнички ничегошеньки обо мне не знают.
Входную дверь и дверь в квартиру оставили открытой, хотя в наше время в Дублине двери запирают, и не на один замок. Джеки постаралась, устроила так, чтобы я сам смог пройти. Из гостиной доносились голоса: короткие фразы, длинные паузы.
— Приветики, — сказал я с порога.
Звон чашек стих, головы повернулись. На меня уставились мамины черные глаза и пять пар голубых — точно таких, как у меня.
— Прячьте героин, — сказал Шай. Он прислонился к подоконнику, засунув руки в карманы; смотрел, как я иду по улице. — Легавые пришли.
Домовладелец все-таки разорился на ковролин — зеленый, в розовый цветочек. Комната, как и прежде, пахла поджаренным хлебом, сыростью, политурой и еще чем-то неопределенно затхлым. На столе красовался устланный салфеточками поднос с дешевым печеньем. Па и Кевин сидели в креслах, ма — на диване, между Кармелой и Джеки, как военачальник, хвастающийся военнопленными.
Ма — классическая дублинская мамаша: ровно пять футов высоты, волосы в бигудях, бочкообразная фигура фасона «лучше не лезь» и бесконечный запас неодобрения. Приветствие блудному сыну звучит так:
— Фрэнсис! — Ма откинулась на спинку дивана, сложив руки там, где должна быть талия, и оглядела меня с головы до ног. — Неужели трудно хотя бы надеть приличную рубашку?
— Привет, ма, — ответил я.
— Не «ма», а «мамочка». На кого ты похож? Соседи подумают, что я воспитала беспризорника.
Где-то на жизненном пути я сменил армейскую парку на кожаную куртку, но в остальном мои вкусы в одежде мало изменились с того дня, как я покинул дом. Надень я костюм, ма отчитала бы меня, что я много о себе воображаю. С моей ма надеяться на выигрыш бесполезно.
— Джеки говорила так, будто дело срочное, — сказал я. — Привет, па!
Па выглядел лучше, чем я ожидал. Когда-то я был похож на него больше, чем остальные — те же густые каштановые волосы, те же резкие черты лица, — но сходство с годами сошло на нет, чему я очень рад. Па постарел, поседел, штаны не достают до щиколоток, но мышцы по-прежнему в порядке, так что наезжать на него — себе дороже. С виду трезв как стеклышко, хотя с ним никогда не поймешь наверняка.
— Гляди-ка, кто оказал нам честь! Ух ты, наглая морда! — хрипло пробасил па; голосовые связки намертво просмолены «Кэмелом».
— Да, мне говорили. Привет, Кармела, Кевин, Шай.
Шай даже не потрудился ответить.
— Фрэнсис… — Кевин уставился на меня как на привидение. Надо же, совсем вырос парень — светловолосый симпатичный крепыш, еще и вымахал выше меня. — Блин, Господи!
— За языком следи, — рявкнула ма.
— Отлично выглядишь, — сообщила мне Кармела, как и следовало ожидать. Если Господь воскресший предстанет однажды утром перед Кармелой, она скажет, что он отлично выглядит. Необъятная задница впечатляла, благородный акцент «познакомьтесь с моим гайморитом» меня нисколько не удивил. В общем, все вполне предсказуемо.
— Большое спасибо, — ответил я. — И ты тоже.
— Иди-ка сюда, — позвала меня Джеки. Ее обесцвеченные волосы уложены в сложную прическу, а одевается сестра, будто застряла в семидесятых, — Том Уэйтс одобрил бы; в тот день она вырядилась в белые брюки капри и красную блузку в горошек, с оборками в самых неожиданных местах. — Садись и выпей чаю. И я с тобой чашечку выпью.