Завтра, в древний праздник посева, мы попробуем бросить на римские улицы зерна свободы. Взойдут ли они? Кто соберет урожай? Нам не дано это знать. Но я буду среди сеятелей, Туллия, пусть и не суждено мне встретить еще одну ночь на твоем ложе. Пусть и не суждено…
Милый мой, милый… Сколько несчастья я тебе принесла! Но ты молчишь ни словом, ни жестом, ни взмахом ресниц не выдаешь своих мучений. Над тобой уже занесен беспощадный меч тирана, но ты, как древний герой, молча и с достоинством принимаешь свою судьбу.
Вот и сейчас ты вовсе не спишь, просто, закрыв глаза, думаешь о своем, может быть, проклинаешь меня, может быть, строишь планы спасения, и оба мы, как потерянные дети в разных концах огромного ложа. И в молчании этой ночи наша любовь проходит последнее, наверное, самое последнее испытание.
О боги, снизошлите озарение на светлую голову моего Марка — пусть в притворном сне откроется ему путь к спасению его жизни, а значит, и моей любви.
Ты убил бы меня на месте, Марк, если бы узнал, что ради твоей жизни я готова пожертвовать всем, даже своей честью. Ибо для меня нет большего бесчестья, чем послужить причиной твоей гибели.
Но я знаю, твое решение не идти на этот проклятый калигулов пир единственно правильное решение, и никогда ты от него не отступишься. Что ж, Марк, нет сил, человеческих или божественных, которые могли бы нас разлучить. Мы уйдем вместе, если тебе суждено уйти, то и я не отстану.
Наверное, старый Тимид не зря меня недолюбливает — он всегда боялся, что не принесу я счастья его сыну, его единственной надежде. Так и вышло богатства отца разграблены, могущество его испарилось, даже память его многие проклинают. И ничего, кроме своей любви, дать я теперь не могу. Да еще и зловещий глаз кого-то из дружков императора не вовремя упал на меня.
Неужели конец всему?
Может быть, броситься в ноги Павлине или Цезонии, попытаться умилостивить их, вымолить заступничество?
Нет, ничего не выйдет. Павлине давно уже безразличен этот мир — при таком-то муже поневоле станешь равнодушной. А Цезония, по-моему, зла на старого Тимида за эту шутку с Друзиллой. Никогда не ревновала к живой, но воспылала ненавистью к мертвой, а заодно и ко всем, кто причастен к ее культу.
Как страшно ощущать безвыходность, словно раскаленный обруч, словно свернутую в кольцо, непрерывно сжимающуюся молнию, которая вот-вот коснется тела, проникнет под кожу, сожжет изнутри.
Если б ты мог, Марк, любовь моя, прервать свой сон наяву и лаской или простым прикосновением успокоить меня, разорвать огненное кольцо дурных предчувствий, дать мне хоть капельку надежды. Но ты застыл в молчании заслуживаю ли я твоего утешения? Так где же я добуду его, если руки твои неподвижны, а губы сомкнуты…
Каких только ужасов о нем не рассказывают! Говорят, вся его мужская сила — в кубке вина, заправленного смесью крапивного семени с перцем. Оттого-то и зверствует он на своих ночных пирах, а потом валяется обессиленный, пугаясь даже упоминания о женщине.
Мало ли что говорят. В этих сплетнях трудно разобрать, где правда, а где вымысел. Недавно придумали совсем уж невероятную историю, будто он заставляет Цезонию вступить в связь с Инцитатом, уподобившись влюбленной в быка Пасифае.
Люди — большие мастера по части страшных сказок о своих правителях. Когда сама не видишь, так и поверить невозможно в разные небылицы. Может быть, и лишнего немало придумывают или, например, враги императора и Рима нарочно распространяют порочащие слухи. Не удивительно, что принцепс сердится и пытается как-то отстоять свое доброе имя. Бывает, что страдают невинные, конечно, бывает, но ведь нельзя же подрывать божественную власть. Может быть, и зря насмехался Марк над вознесением Друзиллы — старый Тимид просто так ничего не засвидетельствует. Да и какое наше дело? Принцепс ближе нас всех к Юпитеру, и ему видней — приблизили боги его сестру или нет. И вообще — зачем его раздражать? Конечно, кровосмесительство — большой грех, но иногда мне кажется, что обычную привязанность брата и сестры, например, очень сильную привязанность можно принять за позорную связь. Хотя тут слишком много свидетелей… И с его конем тоже. Если он собирается пристроить златокопытого в сенат, то почему бы и не пожертвовать своей лучшей любовницей?
Нет, все-таки Калигула — настоящее безумное чудовище. Не знаю, каковы были Тиберий и Август, может быть про них и зря наговаривают, но этот…
И теперь судьба толкает меня в его объятия. Ужас охватывает, когда подумаешь, что эта пятнистая гиена коснется моего тела. И мне остается только вопрошать подобно овидиевой Брисеиде:
Будет ли злая судьба неотступно преследовать слабых?
Ветер попутный опять парус наполнит ли мой?
Пусть эта ночь длится вечно, пусть никогда не наступит постылое утро того дня, когда у меня отберут любовь мою, дыхание мое. Пусть не истекут часы ночных страж и не проснется Калигула. Пусть молния обрушится на этот заплывший сладострастием город и испепелит его…
Как долго тянется эта ночь над Римом. Ночь внутри огромного фаларидова быка. Даже звезды исчезли, появятся ли они вновь? Увижу ли я их завтра, наступит ли для меня следующая ночь?
Как странно устроен мир. Страшно становится, когда увидишь, до чего же мало разума проявили боги, выпуская на волю человеческое стадо. Ибо мечемся мы во тьме, чавкая, тиская своих самок, радуясь чужой крови, упиваясь звоном монет, и мало кому дано проникнуть сквозь завесу предрассудков, узреть суть происходящего.
Проник ли я в эту суть? Наверное, нет, хотя всю свою жизнь отдал размышлениям. А что толку! Истины, открывшиеся мне, — опаснейший клад. Владеть им тяжко, а поделиться не с кем.
Бедный мой сын, тебе кажется, что ты повзрослел настолько, что постиг тайны богов. Ты увидел игры сумасшедших и решил рассказать всем о своем необычайном открытии. Ты вдруг понял, что Рим — совсем не такая республика, о которой говорится в «Акта попули романа», и вообще давно уже нет никакой республики, что над нами повисло нечто фараонообразное, огражденное тысячами и тысячами легионерских мечей, захватившее огромный кусок мира и безнаказанно предающееся любым сумасбродствам. И не просто предающееся, но заставляющее эти сумасбродства прославлять и обожествлять. И именно из-за этого твое юное неопытное самолюбие взбунтовалось, и ты утратил осторожность.
Ты решил, что обожествление Друзиллы — смешная выходка выжившего из ума императора и его извращенных дружков. Если б дело было только в этом, если б только в этом…
С одной стороны, действительно, странно — одну сестричку-любовницу посмертно отождествляют с Пантеей, а двух других отправляют в тяжелейшую ссылку. Но есть, сын мой, и другая сторона — как у любой монеты. Ее-то и не сумел я тебе показать. Не успел…
Калигуле надо отделаться от явных доказательств кровосмесительства и разврата членов своей семьи. Как это сделать? Тебе кажется, что его решение — бред безумца? Отнюдь! В таких делах он и его приближенные, вообще власть имущие, обладают превосходной логикой.
Агриппина и Ливилла постепенно превратились в дворцовых шлюх. Калигула не только спал с ними, но и раздавал направо и налево — всем очередным любимцам.
Друзилла — совсем иное дело, к ней Калигула старался никого не подпускать, и замуж за Кассия Лонгина она вышла лишь формально. Бедняга Лонгин, как нелепо поплатился он за имя свое, и на посту проконсула Азии настигла его рука Калигулы. Не знаю, какого Кассия имели в виду оракулы Фортуны Антийской, но вряд ли Лонгина. Он способен был устроить роскошный обед, но отнюдь не заговор против Цезаря. Прикрыв своим именем позор Друзиллы, он достиг высокого положения и был вполне счастлив. И поплатился просто за то, что имя его в неподходящий момент всплыло в воспаленном воображении императора. В сущности, дикая случайность.
А вот обожествление его жены и даже ее смерть — далеко не случайность. Поступки, простительные жалкому родственнику Тиберия, вовсе не к лицу полновластному принцепсу. Поэтому судьба Друзиллы была предрешена в тот момент, когда твердая рука Макрона прижала ворох одежды к лицу полумертвого старца. Через год не в меру пылкая женщина последовала за своим дядей и заняла пустующее место Пантеи. И все образовалось к лучшему, ибо связь Калигулы с Друзиллой оказалась любовью богов — ведь и Юпитер, которого этот психопат считает своим братом, никем из своих олимпийских красавиц не брезговал. Именно в этом логика Калигулы, он — земное воплощение Юпитера, и разве не естественна его связь с земным воплощением Пантеи?