Ему, как воздух, необходимо было именно вознесение на небо и причисление к лику богов, а вовсе не исторические экскурсы его придворных лизоблюдов, дескать, Кавн и Библида, Макарей и Эолида тоже были братьями и сестрами…
В годы юности моей так же негодовал Август, когда его глупые друзья напоминали о любви лесбосского царя Эпопея к дочери Никтимене или кипрского царя Кинира к дочери Мирре. Это не спасло Юлию от злой ссылки, и черным крылом гнева смело с римских улиц чудесного певца Овидия. Он должен был унести тайну рождения Агриппины Старшей подальше от Рима. О, если бы эта тайна ушла в могилу на берегах сурового Понта, не коснувшись меня!
Так-то, сын мой, так-то… Не терпел Август никаких помех в создании своего божественного образа, не терпел их Тиберий, не потерпит и Калигула. И никто из них не уподобится Салмонею-Эолиду, никого из них не поразит молния за нелепое подражание Юпитеру. Молнии поражают других — разрушителей образа, тех, кому кажется, что выплеснуть перед миром истину, сорвать покровы — самое главное.
Вовсе нет, вовсе нет, безрассудный мой Марк, ибо необходимость божественного образа принцепса — неприкосновенная истина, не менее важная для государства, чем многочисленные легионы, вино и зрелища, одурманивающие толпу, чем когорты добровольных доносчиков.
Выдать чаяния толпы за действительность — искусство из искусств, вожделенная цель любого правителя.
Так было в веках ушедших, и так будет в веках грядущих.
Чем могущественней оказывалось царство Верхнего и Нижнего Египта, тем труднее становилось в нем дышать, тем опасней искать и открывать истину. Тяжко приходилось жрецу Анху, а через две тысячи лет тяжко приходится нам. Падают под ударами Хроноса историки и поэты. Куда ушел Кремуций Корд, напомнивший Тиберию о том, что следует понимать под республикой? Где Тит Лабиен, усомнившийся в божественности Августовых деяний? Или Мамерк Скавр, обвиненный кровожадным Макроном в том, что трагедия «Атрей» оскорбительна для величия принцепса? Все они были загнаны в ладью Харона, и путеводным огнем для них послужил гигантский костер из книг того же Лабиена…
Проникшим в глубь образа нет покоя в этом мире. Ибо они — сеятели смуты, разрушители выдумок, которыми правители обильно начиняют головы своих подданных. Не знаю, наступит ли настоящий золотой век, когда немногие смогут указать правильный путь многим и повести по этому пути, и отношения между ними не будут пропитаны лживой отравой сказок о ясновидящих Отцах Отечества. Если и наступит, то не скоро — ни дети наши, ни внуки не увидят его.
А нам, Марк, пристало воспринимать мир, каков он есть, ибо другим он не станет. Созданный извращенным разумом богов, он и останется надолго, может быть, навсегда извращенным.
И в этом мире нельзя править могучими царствами, не выстраивая и тщательно не охраняя образ, угодный толпе. Толпа хочет жить в наилучшем, наисправедливейшем из царств. Объявим же его таковым, и горе тому, кто завопит от боли, прикоснувшись к реальной справедливости. Ибо для крикуна тоже найдется место в образе лучшего из царств — место клеветника и охульника, от которого надо всеми силами честных граждан, то есть тех, кто и не подозревает о существовании действительности, защищать божественного правителя и его мудрейших советников.
И вечно будет испивать свою чашу цикуты Сократ, посягнувший на лживый образ гармоничного полиса. И вечно будет наемное стило идти в бой рядом с наемным мечом. Неужели вечно? Неужели не наступит великий день, когда их предадут проклятью? Пусть вместе со мною, достопочтеннейшим сенатором, который ценой лжесвидетельства попытался отвести беду от своего дома. О, если б я стал так же молод, как ты, сын мой, я бы непременно поверил, что такой день наступит, и это будет день подлинного счастья, ибо люди станут, как боги, а может, и сильнее богов.
Но сейчас над Римом ночь, и еще не скоро взойдет солнце, и не скоро лучи его заскользят по мраморным ступеням, вонзятся в древние стены храмов, брызнут огненными струями в глаза людей, изгоняя ночные кошмары. Кто из нас уверен, что доживет до рассвета? Но каждому хочется, чтобы память о нем, кровь его дожили, проникли в рассвет.
О, если бы я знал, Марк, как выгородить тебя, как уберечь от нависшего над тобой сумасшедшего меча. Знаю только одно — ты не расплатишься Туллией за свою жизнь, а другой цены не примет Калигула. Поэтому я уверен, что ни тебе, ни, наверное, мне не дотянуть до февральских календ. Остается лишь молить Юпитера, чтобы смерть наша была легкой, и этот безумный щенок не крикнул палачу: «Бей, чтобы он чувствовал, что умирает!»
Может быть, он раздобрится во время завтрашних Игр? проберусь поближе, попробую уловить его настроение. Если все будет хорошо, умолю отпустить в небольшое путешествие, захвачу Марка с Туллией, и пусть нас поищут… Убежим в дальние земли, отсидимся вдали от Рима — вдруг что-нибудь произойдет. Очень уж много прорицаний о близкой гибели Калигулы. Говорят, астролог Сулла никогда не ошибается. Пусть он и его звезды не ошибутся и на этот раз.
Неужели звезды останутся равнодушны к нашим судьбам?..
Голова… голова… обруч смерти… Где она, смерть, — в этой тени или в той? Может, за колонной? Притаилась…
Завтра же прикажу убить эту колонну, ибо она прячет смерть, страшную, как раскаленный терновник. Прикажу обвить ее медным или еще лучше золотым терновником — пусть мучается. Потом она дрогнет, обрушится свод… Я смогу снова увидеть тебя, брат мой Юпитер, проклятые каменные своды перестанут разделять нас. Твой глаз вечно парит над Римом, оберегая меня.
К чему наша ночная встреча? Ты призываешь меня? Ты устал — один без верного друга и брата… О, как я понимаю твое одиночество, ибо и в этом мы равны. Постой, а может, я еще более одинок, чем ты?
Куда я бегу? И откуда эта черная тень, неотступно преследующая меня? Опять смерть? Этот нелепый дворец просто начинен смертью. Я разрушу его, разгоню тени, лишающие меня покоя… О великий брат мой, не допусти моей гибели — Калигула, как и ты, должен быть бессмертен.
Зачем ты впустил в голову мою эти острые молнии? Они жгут меня, их зазубренные края рвут на куски мой мозг… Пошли же мне священное безумие, ибо я не вмещаюсь в этот мир совершенством гения своего.
Это стадо жирных баранов в сенаторских тогах думает, что я сумасшедший… Ха-ха… Я знаю — они шушукаются по углам, их ядом пропитаны мечущиеся тени этого дворца, и на всех перекрестках Рима змеями извиваются слухи о безумии богоравного Калигулы… Еще бы — ведь ни я, ни ты непостижимы для них.
Но сейчас и я не понимаю тебя, Юпитер, — зачем ты призвал меня, почему так больно ударил? Разве братья — всегда враги?
Я знаю, в ночь перед смертью божественного Юлия ты приходил к нему, пожимал ему руку, и твое пожатие предрекало гибель… Значит, я обречен?
Заплачет ли по мне Инцитат, как плакали Юлиевы священные табуны, отвергнет ли он пищу, сумеет ли удержать власть?..
Надо было бы сделать его консулом и как можно скорее — тогда я помог бы ему, оказавшись среди богов. Там мое место, ибо Рим не достоин меня. Пусть же правит Быстроногий! Но достоин ли Рим моего коня?
Я отдам ему в жены Цезонию, и он будет вечно благодарить меня, ибо нигде не найдет лучшего сосуда любви. О, какие жертвы возложит он на алтарь, воздвигнутый в мою честь! А я соединюсь там, в небесах, с Пантеей, и боги расступятся перед нами.