— Море все очистит, давай умывайся!
Олеся словно застыла. Зачерпнула немного воды ладошками и плеснула себе в лицо.
— Не так! — одернул ее отец. — Давай нагибайся и смывай эту грязь…
Он положил руку ей на шею и наклонил ее лицо вниз, в море. Второй рукой взял ее за волосы на затылке. Макнул ее во второй раз, потом снова и снова. Она начала вырываться — не успевала вдохнуть в тот миг, когда он немного ослабевал хватку, и она поднимала лицо. Пыталась кричать. Это отца не останавливало. Он опускал ее голову все ниже и держал под водой все дольше. Казалось, он вдруг обрел какие-то невероятные физические силы, и как Олеся ни билась, ни вырывалась, он продолжал окунать ее голову в воду.
И так длилось до самой ее смерти.
29 июля, ночь
Паша очнулся с одной-единственной мыслью: «Какой же я осел!» А как назвать человека, умудрившегося повернуться спиной к маньяку-убийце, до того ясно показав ему, что все о нем знает? Ослом его только и можно назвать. Потенциально дохлым ослом, если уж быть совершенно точным.
А теперь он сидел со связанными руками и связанными ногами на полу в кухне Иванового дома и любовался, как Иван, одетый в синие джинсы и расстегнутую серую рубашку, шьет для него саван. Золотой крестик покачивался на его шее, отражая свет одинокой лампочки под потолком.
Паша поднял голову, по его лицу что-то потекло.
— Господи, — сказал Иван, кинув взгляд на своего пленника. — Кровь…
Он привстал со своего места, склонился над Пашей и вытер ему лоб своим носовым платком.
— Я так понял: ты меня утопишь, — произнес Паша невнятно.
— Ты мне выбора не дал.
— Я уже о тебе все следователю сообщил. По дороге сюда.
— А что же до сих пор ОМОНа нету?
— Приедет.
— Вряд ли. В любом случае меня тут уже не будет.
Шитье свое Иван только начал, значит, у Паши времени осталось минут двадцать.
— Расскажи мне, — попросил Паша, — почему двух девушек так и не нашли, а Ираиду на пляж выбросило?
— Не там вы искали, — спокойно ответил Иван, снова принимаясь за работу. — Я их в лодке от причала увозил, подальше в море. Там и опускал в воду вместе с битыми бильярдными шарами. Они тяжелые — десять штук кинешь, и уже мешок не всплывает. А в последний раз — не получилось. Сторож на причале новый, молодой. Он ночью не спит, лодку не уведешь у него.
— Зачем ты их убивал?..
— Кого? — искренне удивился Иван, скользнув взглядом по лицу Паши.
— Девушек.
— Я никого не убивал. — Он снова сосредоточился на шитье.
— Но…
Помолчав с минуту, Паша решил продолжить разговор:
— А где тела их хранил?
— Под винзаводом есть хранилище для вин, в каменной глыбе вырублено. Температура в этих штольнях почти пятнадцать градусов, а на земле — все тридцать пять. Там одна штольня заброшена…
— И целую неделю ты тела держал при пятнадцати градусах?
— Нет, они бы разлагаться начали, — брезгливо сказал Иван. — Сутки — не более.
— А в этом году?
— В этом году — нет. В этом году, я ж говорю, сторож новый на причале. Не мог я быстро тело в море сбросить. Тут оно хранилось — в холодильнике.
Он кивнул в сторону белого агрегата солидного года выпуска. Паша почти улыбнулся: он же говорил!
— Ну а как ты их убивал?
— Кого?
Иван снова перестал понимать вопросы. Паша начал с другой стороны:
— Три года назад ты… девушка отбилась от тебя. Ты это помнишь?
— Ее беда — грязной ходить. Отмыться ей надо было, а она — в крик.
Иван очнулся уже на берегу. Тело дочери лежало у него на коленях, а он сидел на песке. Олеся была еще теплой, и Иван притянул ее повыше, к своей груди. Теперь дочка была чистой. И теперь за нее можно было не волноваться.
Их двоих нашли какие-то люди, видимо отдыхающие. Вызвали скорую и милицию.
— Она утонула, — сказал Иван, показывая им Олесю. — Она очистилась и умерла.
У него стали отбирать тело, а он не мог понять — зачем? Доктор из скорой сделал Ивану укол, машина отвезла его в больницу. Там он полежал немного в койке и ушел к себе.
Спустя неделю Иван снова оказался рядом со свежей могилой. На этот раз решил, что эту могилу он не оставит. Хватит уже бродить, чего-то искать. Тут похоронена его девочка, тут и ему место.
Окружающие люди жалели его. Помогли с похоронами, с поминками на девять дней, на сорок. Несли еду и просто так, без повода, понимая, что сам о себе он не побеспокоится. Сердобольные соседки-старушки заглядывали в его дом, опасаясь, что от горя он может что-то с собой сделать.