— Рокс... да такое не выговоришь, — фыркнула Марья Петровна. — Торгуют?
— Вроде как на государственной службе, — осторожно сказал Роман: он хоть и был на положении любимого сына и пользовался большими свободами, но рисковать не хотел. Впрочем, мать и так взъелась:
— Ну вот, теперь простому человеку на место не пробиться, а из-за границы — пожалуйте! Милости просим!
— А семья-то большая? — не обманувшим никого будничным тоном осведомилась Ольга, не забывавшая, что ей через полгода семнадцать. Брат ехидствовал:
— Сам господин Роксток с женой и сыном. Сыну, говорят, шестнадцать. Точи топор, вяжи сеть.
— Рано ещё о таких глупостях думать! — отрезала Марья Петровна. — Вот закончишь Екатеринку, тогда посмотрим...
— Маменька, Яночка Василевская уже помолвлена, и Валенька тоже, — закинула удочку Ольга, но мать бросила такой взгляд, что та уткнулась взглядом в ближайшее блюдо.
Вениамин Борисович мог бы напомнить, что они с Марьей Петровной были помолвлены чуть ли не с шестнадцати, — но тогда он бы уже не был Вениамином Борисовичем, человеком, первейшая суть которого была в браке с Марьей Петровной, а тот вряд ли бы продлился благословенные четверть века, если бы кто-то начал спорить и почем зря вызывать гнев хозяйки. Поэтому отец семейства привычно промолчал.
И не менее привычно вечером шло жаркое обсуждение.
На кухне слуги делились слухами: Рокстоки богаты, Рокстоки влиятельны, говорят, имеют знакомство с самой британской королевой (но это, скорее всего, враньё). Дворник видел самого господина Рокстока, но, поскольку был мужчиной, ничего существенного сказать не мог: средних лет, хорошо одетый, с симпатичной женой.
— Экий ты бесполезный!
— Да, куда уж мне носы да усы разглядывать! — посмеивался дворник. — А вот скажу, что в любом случае богаче они наших будут, как пить дать.
— Ещё бы! — махнула на него кухарка и поправила косынку. — Тут семи пядей во лбу быть не надо. Да и наших-то, — она понизила голос и огляделась, — наших-то тут почти любой богаче будет. Чую, кончится тем, что и эти на Волгу переберутся, а то и за Урал.
— Во-во, — поддержал её дворник. — Как пить дать. Так что ты, Дашка, работай, да по сторонам поглядывай, место найдешь получше — не зевай.
— Думаете, разорятся? — хлопала ресницами служанка. Ей было шестнадцать, и старинное семейство, негласно возглавляемое Марьей Петровной, казалось ей непотопляемым судном, само название которого — Янтарские — застраховывало от любой проблемы на долгом пути, который начался ещё в петровские времена.
Но остальные слуги были старше.
— Милая, — с сочувствием глянул на неё дворник, — где Волконские? Где Тургеневы, где Трубецкие? Газету открываешь — там первым делом: разорился, стрелялся, нищета, а то и ссылка. Сама же видишь: наши уже отдали кусок дома в найм...
— Раньше у каждой барышни своя горничная, при юноше — слуга, — поддержала кухарка, — а теперь, видишь, ужались, а счета-то идут! Да и что с того, — она опять понизила голос, — Вениамина-то Борисовича проку...
— Да, — горячо согласилась служанка, — их со службы уже порывались вытурить, ходят слухи.
— Во-во! Пенсии не дождётся, — хмыкнул дворник, — а от молодого проку пока мало. Да, может, и не будет, ежели он в папеньку уродился... Мать-то его всё жалеет, а на службе жалеть не будут.
Роман, сбежавший к другу-студенту под каким-то благовидным предлогом, обсуждал в его комнатушке ровно то же:
— Как подумаю, что по окончании университета — работать, так и жить не хочется.
Друг его сидел на подоконнике и курил в открытое окно. Для него в отцовской компании уже было заготовлено местечко, и сочувствовать страданиям Романа выходило слабо, да ещё и лезла в голову родительская сентенция «если кто не хочет трудиться, тот и не ешь». Его отец, унаследовавший зачахшее после мировой войны, эпидемии и неурожая предприятие, дневал и ночевал, чтобы вытащить и компанию, и семью из маячившей в ближайших перспективах нищеты; и сын хоть и испытывал восхищение перед представителями фамилий из учебников, одновременно чувствовал раздражение перед такой явной неприспособленностью этих самых представителей к труду и в целом к выживанию.