От Аглаи виделась одна меховая шапка. Может, зря поехал?
Делать всё равно было нечего, и Роман лениво покатал эту мысль в мозгу. Можно было бы, как он убедил мать, поехать к тетке под Тулу, отсидеться там. Сомнительно, чтобы кто-то стал его там искать; а если бы и стал, то есть ещё дальние родственники в Вельске; правда всё, что о нём помнил Ромка, был февральский холод — но родичи наверняка отпаивали бы его из самовара. Да что там делать, куда пойти? Скука.
Остаться в Москве — нет, это не вариант. Даже мать согласилась, что до конца этой заварушки ему лучше не появляться. Сейчас московские неприятности казались далекими и несущественными. Какая-то часть Романа, правда, немного жалела Тёму; впрочем, для всех так будет лучше, повторил он себе ту же фразу, что и говорил матери. Его не сильно потреплют — ну приедут родители, ну будет неприятный разговор — но вряд ли отчислят. Вид паникующего Артёма его раздражал — словно он не понимал этого, и словно не понимал, что у Ромы не оставалось иного выхода. Идиот. Недаром даже у недалекой Сони получалось им верховодить.
Хотя Артём и раздражал вечными попытками угодить родителям, учителям и быть хорошим и удобным для всех окружающих, всё же зла Роман ему не желал: дружить мы, конечно, перестанем (хотя и в этом, зная мягкий нрав Тёмы, Роман не был уверен до конца) и хорошо бы, чтобы это заставило его пересмотреть планы на Соню, эту маленькую глупую крыску. Именно так он представлял себе её — крыса, с хвостиком в виде косы. Вцепится, оглянется — и тащит в норку.
Вернусь — посмотрю на её лицо... Машину подбросило на очередном ухабе, и Романа ударило по ноге чужой корзиной. Так зачем он вообще туда прется? Настроение его снова изменилось: с тоской подумал, что уже давно бы пил у камина домашнее вино, к тому же тульский дядька очень прилично играл в бридж и преферанс. Тащиться в такую даль ради сомнительных перспектив?
Впрочем, перспективы прояснились довольно быстро. Машина остановилась напротив кладбища: над сугробами виднелись верхушки крестов. Аглая вышла, открыла дверь, Рома вывалился, машина фыркнула и потащилась вперед без них.
— Вещи наши Федот сам отвезет, — сказала Аглая и протянула руку в сторону, — вот.
Рома обернулся.
— Оно?
— Да.
Напротив кладбища, с другой стороны дороги были видны кирпичные развалины старинной церкви, на крыше которой покачивалась на ветру берёзка, а за ней виднелись уже развалины не опознаваемые, в которых колонны перемежались с деревьями. Крыши не было.
Рома сделал шаг к ним в сторону, но Аглая схватила его за руку:
— Не сейчас! Нас хватятся.
Он постоял, изучая; затем решил согласиться.
— Но тянуть не будем.
— Сама не жажду.
— Ты уверена, что за нами не будут следить?
— Будут. Но ночью вряд ли. Здесь работы столько, что в полночь народ дрыхнет без задних ног. В шесть утра подъем.
— Уложимся, — и Роман довольно зашагал вслед за машиной. Пройдя немного, заметил тропинку, ведущую в лес, и пробежался по ней, увязая в снегу. Вознаграждение последовало: за соснами показался вид, от которого захватило дух: широченная река, засыпанная снегом, на дальнем берегу сплошь лес, а на ближнем, под утёсом — деревенские дома, из крыш которых летел дым в свежий морозный воздух. Рома оглянулся, улыбаясь:
— Ну и местечко вы, Аглая-краса, отхватили!
Аглая подошла к нему, румяная, чуть раздосадованная:
— Что ты убегаешь! Надо вниз, меня ждут.
— Ах, ждут! Ждут — это другое дело, — Рома обнял её, прижал к себе. Она молчала, улыбалась.
— Радуйся, что сейчас зима, а то... — он наклонился к ней, поцеловал пухлую искусанную губу. И ещё раз.
— Рома, вечером, — она отстранилась, прерывисто дыша. Он кивнул, приходя в себя. Вечером. Они здесь по делу.
Поселение его разочаровало. Не сильно, но всё же — глядя на простые деревенские дома с заборчиками он понял, что ждал большего. Аглая словно почувствовала это и, оправдываясь, сказала:
— Зимой все по домам, только в воскресенье на проповедь выбираются. А летом тут многолюдно, праздники на берегу...