— Пусть просвещаются!
Внезапно взявшаяся страсть матери к культурному просвещению дочерей озадачивала Олю (Рокстоки что ли повлияли? С себя бы что ли начала или с отца), однако ругаться не было времени. Она, быстро прикинув, согласилась на Софу, и пошла с Дашкой сооружать себе причесон. Ей нравилось, что с зачёсанными наверх волосами она выглядела старше, и Дашка была солидарна:
— Вот, барышня — не гимназистка, а интересная дама.
Даже неизменно выпирающий нос, причина неизменных же Олиных страданий, так выглядел не бессмысленно-уродски, а делал её похожей на какую-нибудь греческую бабу из статуй.
Софа, конечно, не рискнула возражать матери, хотя её явно отрывали от чтения, но на себя нацепила первое попавшееся — штаны, в которых она у тульской тётки каталась на лошадях, вылинявшую водолазку, волосы перевязала обычной резинкой. Ольга поспешила выпихнуть её из дома под прикрытием Дашки до того, как мать увидит красоту и женственность облика младшей дочери и выбесится ещё на полтора часа.
— Позвала бы Соню, — сказала Софа. Оля возмутилась:
— Да пусть идет лесом! Со своим Андрю-ю-юшей!
Софья улыбнулась.
— Нет, ну а что это такое? — вскипела Оля, готовая вскипать по этому поводу примерно бесконечно. — Тебе весело, а она все просчитала, отхватит себе предложение и фабрики у неё в кармане. Не зря к Роману подлизывалась, Ромочка-Ромочка, любимый братик. Ай, черт с ней.
Спохватилась:
— Я только не знаю, что там будет, если что, матери ни слова.
— Ну ясное дело, — Софья помолчала. — Так ты сама не знаешь...
— Новая волна. Французы. Ты что-нибудь слышала?
Софья поизучала собственные ботинки и со вздохом сказала:
— Понятия не имею. Звучит интересно.
Ну звучало может и интересно, но Оля не поняла ничего. Вообще она не считала себя глупой, но сначала весь фильм на экране что-то дергано сменялось, а потом было обсуждение, в котором после пятого повтора слова «монтаж» Оля переключилась на ведущего. Дело происходило в небольшой одноэтажной пристройке в районе Чистых прудов, а кинотеатр выглядел крайне незатейливо: стоящие рядами стулья и небольшой экран. Все было и не как в настоящем кинотеатре с креслами, но и не как на школьной лекции. Оля впитывала атмосферу людей взрослее, старше, опытнее, которые спорили друг с другом, курили у входа, не носили эти убогие гимназические платья и уж точно не выслушивали бред от родной матери. Были девушки в джинсах с вышитыми на них цветами, а были мужчины, увешанные какими-то бусами, перьями на веревках и в серьгах; в общем, Оле тут нравилось. Жаль, что Ричи не брал её за руку во время просмотра, но ничего, не все сразу; зато вот лектор был чудно красив:
— Это преподаватель Московского Университета, философ и историк, — шепотом просветил её Ричи в паузе, — очень умный.
— Потрясающий, — чистосердечно согласилась с ним Оля: у лектора были вьющиеся русые волосы, тёмные брови и ресницы, и ярко-голубые глаза. Он ещё и обаятельно улыбался, и хотелось улыбаться ответно, и задавать, как некоторые, умные вопросы, и было жаль, что ничего умного или хотя бы не совсем глупого в голову не лезло.
Тут кто-то сзади задал вопрос — Оля оглянулась и лицезрела унылейшего ботаника в прыщах — повернулась обратно — и обмерла.
Как уже понятно из всего, сказанного об Оле, она была особой чистосердечно влюбчивой. Но до сего момента она думала про себя, что причина этого, главная и первейшая заключалась в том, что ей нужно было устроить свою жизнь.
И вот тогда, когда за окном уже давно царила тьма и лишь редкие прохожие похрустывали сугробами, Оленька Янтарская с замиранием сердца выяснила, что влюбляется она ради чего угодно, кроме собственно замужества, потому что перед ней у сцены стоял мужчина совершенно невероятный как сам по себе, так и в качестве её мужа, и все же её сердце принадлежало ему тут же и безраздельно. В руках у него была фотокамера, голова была полностью лысая, плечи были, наверное, самыми широкими из виданных Олей за всю жизнь, а кожа была тёмно-коричневой как их старый сервант на кухне. Пухлые губы, скуластое лицо, чёрные брови как стрелы, спускающиеся к переносице. В чёрной рубашке.