Тут же одёргивал себя — нельзя же так думать, они друзья! Но Артём не раз ловил себя на мысли о том, что в известной басне он сам — муравей, который зачем-то пытается дружить с легкой, порхающей стрекозой, которая, едва закрыв дверь, забывает о его существовании. Ромка легко раздавал обещания и тут же забывал их, обещал прийти и не приходил, зато мог заявиться туда, куда не звали, и стать звездой вечера: ему всегда были рады, наливали, он много и смешно шутил, девушки вздыхали по нему с гимназии, и к концу университета его жизненный опыт по этой части был несоизмеримо больше опыта Артёма; к тому же, не обременяя себя страданиями, Рома, кажется, не испытывал печали при расставании или угрызений совести — при измене. Иногда Артём из глупого чувства противоречия не общался с Ромкой — и каждый раз убеждался, что тот был настолько увлечён очередными проделками, новыми друзьями или охмурением девицы, что даже не заметил разницы.
Будучи человеком практическим, Артём сделал для себя вывод: друзья друзьями, приятели — приятелями, а женится он на человеке, чей список друзей не будет включать в себя половину университета. Всё чаще мысли его возвращались с Соне: они были знакомы с первых курсов, когда та была совсем ребенком; теперь же он ловил себя на том, что в доме Янтарских в первую очередь искал её. Большие серые глаза, спокойное, мягкое лицо, старомодная коса — русая, густая, доходящая до пояса.
Сонечка часто перекидывала её на грудь, словно героиня старых русских сказок. Софья иногда тоже заплетала косу, но и по Софье, и по перекошенной косе было видно, что всё это делалось в угоду матери.
Перед Рождеством они с Соней столкнулись на ярмарке: пахло пряностями и хвоей, и пар поднимался вверх от самоваров с горячим вином и медовухой. Сверху валил снег и тут же таял; Сонечка была в вязаной белой шапке на манер гномьего колпака и, завидев Артёма, заулыбалась:
— Месье Васильев!
— Пани Янтарская! — в тон ответил Артём. — Не подскажите ли, где нынче продаются имбирные пряники?
— Вам послаще или поимбирнее?
— Мне самые лучшие, какие есть! — Артём задрал нос, поправив сползающую на глаза шапку. Соня засмеялась и махнула рукой в сторону праздничной карусели:
— Все не перепробовали ещё, но у сестёр Павловских обычно вкусные.
Они побродили по ярмарке: Соня пришла с Ольгой, но та тут же сбежала; потом они увидели её с каким-то пареньком на карусели.
— Маменька ваша не будет ругаться, если узнает? — с любопытством спросил Артём, глядя на эту парочку. Соня пожала плечами:
— У неё нынче хлопот полон рот, на это Оля и рассчитывает. А что, Тёма, — она взглянула на него, — правда, что Рому отчисляют?
— Соня, прости, но его отчисляют каждый семестр, — ответил Артём и добавил, — как я понимаю, ваша родительница всё уладит.
Соня обеспокоенно повела плечами.
— Нет?
— Не знаю, — призналась она. — Что-то я сомневаюсь. Вроде как он натворил там чего-то, и ректор настаивает... Не знаю, Тёма.
От того, каким грустным стало её лицо, и того, как нежно прозвучало его имя, Артём устыдился собственных мыслей о возможном Ромкином провале; теперь ему хотелось, чтобы с приятелем всё было хорошо и Соня лишний раз не огорчалась.
Он хотел что-то подобное сказать, но нужные слова никак не находились. Расставаться тоже не хотелось: он угостил Соню медовым яблоком, взял себе жареных каштанов, и они встали в толпу, наблюдавшую, как Иосиф со сползающей бородой и восхитительно красивая Мария разыгрывают сценку в окружении нескольких разномастных ангелов и двух топчущихся на охапке сена овец в деревянном вертепе. За ним больше угадывались, чем были видны, кремлёвские стены и купола церквей.
— Хорошо быть девой Марией, — сказала Соня почему-то немного сердито. Оглянулась на него:
— Правда же? Сидишь себе, живёшь со стариком — я читала, он был старик — а потом раз — и мать божьего сына.