Анжела направилась к своей комнате, но перед тем, как вошла горничная, успела задать последний вопрос:
— Так ты все-таки обсуждала все это с Фелипе после ужина?
— Мы немного поговорили в его кабинете. Его ждали гости, так что мы были краткими.
«Ну, знаете!» — подумала Анжела, закрывая за собой дверь. Она распахнула шкаф и начала без разбора вытаскивать из него вещи.
Глава 12
Горничная шла впереди Анджелы с ее чемоданом. В доме было неестественно тихо, слабый свет мерцал в холле, где со стен смотрели портреты семьи Мартинес. Анжела оглянулась на пару из них, прежде чем дошла до входной двери и короткой лестницы, ведущей на подъездную дорогу.
Как тогда сказал Фелипе? Даже не один, а два раза! «Первое, что я сделаю, когда мы поженимся, — закажу твой портрет, и он будет висеть в моей галерее в Мадриде!»
У Анжелы возникло чувство ужасной потери — не потому, что ее портрет никогда не будет висеть в галерее в Мадриде, а потому, что ей уже сейчас не было больше места в его мыслях. И в то время как ее ожидала одинокая поездка в Гранаду, он катал по побережью своих друзей!
Глаза ее наполнились слезами жалости к себе, и она едва видела ступени, на которые ставила ногу. Только благодаря горничной, отнесшей чемодан шоферу и вернувшейся к ней, она не упала с лестницы. Шофер уже убрал чемодан в багажник.
— Будьте осторожны, сеньорита! — предостерегла горничная, а шофер, закрыв багажник, тоже шагнул к крыльцу, намереваясь подхватить Анжелу.
Снаружи было очень темно, и Анжела сообразила, что виной тому — невключенные фонари над входом в дом и по сторонам ворот.
Но лучи фар, словно лезвия, разрезали темноту. Машина уже была развернута к воротам. Горничная вежливо попрощалась с уезжающей гостьей, которая, как она знала, через пару недель должна стать женой хозяина. Анжела оказалась на заднем сиденье машины, ноги ей прикрывал легкий плед — с моря дул прохладный ветер. Было зябко.
Они выехали из ворот и покатили по дороге вдоль побережья, но Анжела почти ничего вокруг не замечала. Единственное, что она чувствовала, была пугающая подавленность. Она по собственному желанию возвращалась в Гранаду, свободная от оков помолвки, против которой так настойчиво протестовала совсем недавно, и думала, что всего пару недель назад — даже меньше! — она испытывала бы огромное чувство облегчения оттого, что ее бабушка наконец вняла голосу разума и позволила внучке жить так, как та сочтет нужным.
Но к несчастью для Анжелы, была отдаленная таверна и ночь в саду, полном птичьего пения, которая ясно показала ей, что она уже не хочет жить так, как сочтет нужным. И если до этого ее убеждения менялись, теперь, зная, насколько губительно неотвратимое очарование дона Фелипе Мартинеса, она порвала все, что их связывало, и еще этим утром бросала ему в лицо обвинения, о которых теперь горько жалела.
Но было слишком поздно — слишком поздно! — что-то менять. Они с Фелипе расстались, скорее всего навсегда, и тот факт, что она отчаянно влюбилась в него, был просто еще одной горькой пилюлей, которую ей предстояло проглотить.
— Вам удобно там сзади, сеньорита? — раздался тихий голос водителя.
Анжела застыла на сиденье. В этом приглушенном голосе было что-то такое же знакомое, как ее пять пальцев.
— Если вы хотите, чтобы я закрыл одно из окон, я так и сделаю, — дружелюбно предложил шофер, ведя машину к обочине дороги. — Сегодня с моря дует довольно сильный бриз. Нельзя допустить, чтобы вы простудились.
Машина остановилась под зонтичной сосной, слева открывался захватывающий вид на освещенное луной море, вокруг не было ни души. Анжела попыталась заговорить, но ей перехватило горло; сделав над собой усилие, она наконец выдавила:
— Фелипе!
— Мне закрыть окно?
Он вышел из машины и теперь заглядывал к Анжеле через боковое стекло. Потом открыл дверцу и бросил шоферскую фуражку на сиденье рядом с ней.
— Конечно, это я, Фелипе! Кто еще мог повезти тебя в Гранаду?
Анжела прижала руку к губам и с минуту молчала, а потом всхлипнула с облегчением:
— О, Фелипе, я так счастлива!
Держа боковую дверцу открытой, он тем самым показал ей, что хочет, чтобы она пересела вперед, к нему. Анжела торопливо выполнила молчаливую просьбу; но прежде, чем ее ноги коснулись травы, она обнаружила себя в его объятиях. Фелипе прижал ее к себе, и его губы почти безжалостно впились в ее рот. Когда же оба наконец снова обрели способность говорить, он обругал ее на чем свет стоит за то, что она заставила его пойти на этот обман, а бабушку изрядно поволноваться.