- А еще барашка бы сюда, - мечтательно заметил кто-то. - Живого барашка, чтоб здесь же зарезать и освежевать. Мечта поэтов! Видал я, как делают настоящие шашлыки, из теплого мяса... А баран стоит - дубина дубиной, глазами только моргает да хрипит, эдак тихонько, без натуги когда ему горло перерезают... И гордость сразу поднимается - вот он ты, можно сказать, сапиенс, а перед тобою - тварь четвероногая, ни ума в ней, ни страсти настоящей... Одно слово - баран.
- Это еще что, - вмешался другой гость, - в Китае, говорят, в ресторанах прежде особые столы стояли с дыркой посередине, да, и вроде стол как стол, только с дыркой, значит, а вот из нее, из дырки той - мозг живой обезьяны торчит... Тут-то его палочками и потребляют. Деликатес! Ах ты, батюшки!.. И ничего тут нет предосудительного! Едят же люди... А скатерка-то - того, и это смастерить могла бы...
- Да, - то ли улыбаясь, то ли зевая, томно отозвалась дама в роскошном декольте, - и вправду хорошо бы - не так, как у всех, а чтоб по-особому, ну, что-нибудь восхитительное и чудовищное. Себя ошеломить... Ужас как хочется! Васенька, что же вы примолкли?
Семибратов хмельно откинулся на спинку стула и ласково глядел на гостей.
До чего милые люди - эрудиты, интеллектуалы, все-то знают, все-то понимают... Ах!..
Но потом он вдруг выпрямился, глубоко вздохнул и, поигрывая ножиком, твердо посмотрел каждому в глаза.
- А мне, грешным делом, вот какая идея сейчас в голову пришла, таинственно сказал он и поднял палец, призывая к всеобщему вниманию. - Я прекрасно знаю: индейки, шашлыки, поросята, мозги, нектар, торты воздушные, которые тают на языке, птичье молоко, всякие прелести, каких сразу и не придумаешь, - все это здорово, конечно, но - в общем-то доступно, если очень захотеть...
- Ну что, что еще? - не выдержали вокруг. - Ты сразу говори!
- Сразу!.. - ухмыльнулся Семибратов. - Это, знаете... Ну, ладно! Коль чудеса творить, так до конца! Такой уж век. Хотите _человечины_? А? Вы не хотите?
Десять пар глаз, не мигая, уперлись в него, как в каменную стену, смятенно перебегая от кирпича к кирпичу, в надежде найти хоть какой-нибудь просвет в мертвой кладке, трещинку, зазор, который помог бы эту стену расшатать...
- Человечины... - выдохнули десять ртов. - Но ведь - невозможно!
- Кто сказал?! Вы вспомните... Неужели никогда вам не хотелось, как запретный, но манящий плод, вкусить человечины?.. Чтобы почувствовать себя _людьми_!.. Мы не каннибалы. Но верим, как и они, в чудеса. Так вот же оно, это чудо, перед вами, способное утолить любой ваш голод! Человечина... Попробовать чтоб больше не хотеть, чтоб душу свою освободить, избавиться от гнета низменного...
- Жареная, - прошептал едва слышно кто-то, но слово это прозвучало, как сто тысяч набатов, как взрыв ужасной водородной бомбы, полыхнувший где-то в недрах и одновременно - в вышине...
- Хоть раз попробовать... Чтобы понять себя...
- Боже, - прошелестело вокруг. - Жареной... человечинки... Боже!..
- Вы не бойтесь! - заверил страстно Семибратов. - Сами посудите. Скатерть-то волшебная - все сможет, все стерпит... Зато какие воспоминания! Какой Новый год! Другие и мечтать не смеют...
Все словно оцепенели, застыли, каждый в своей позе - с бокалами птичьего молока в руках, неестественно, судорожно изогнувшись, откинувшись на спинку стула или, напротив, навалившись грудью на уставленный яствами стол, сдавливая пальцами виски, разинув изумленно рты или, напротив, глупо улыбаясь, и на всех лицах, как печать, как маска, обозначилось одно смятение и только.
Но откуда-то изнутри проступать уже начинало иное: болезненная страсть, затаенная надежда, тоска и радость одновременно - так или не так, а может, и впрямь? - кто, собственно, узнает, ведь все кругом свои... - И тут плотину, душную завесу неуверенности и смущения внезапно прорвало, люди встрепенулись, ожили, с испугом и мольбою глядя друг на друга, как бы поддержки ища, согласия и веры, и тогда в тишине раздался срывающийся женский крик:
- Господи, хочу! Человечинки... Дайте мне! Я больше - не могу...
Тут разом взвыли все, с грохотом вскочили с мест, и заходила ходуном квартира, стулья опрокинулись, стол зазвенел тарелками и ножами - люди стояли Друг против друга, потные и красные, липкие в похоти своей, а рты их широко, беззвучно разевались, глотая воздух и скаля зубы, и языки болтались, глотки перекрывая, слюнявые бело-розовые языки, выплевывая в пустоту слова:
- Человечины! Жареной! Хотим, хотим!..
- Скатерть-самобранка! - крикнул не своим голосом Семибратов, но ему показалось, что все равно он нем, что звуки, еле народившись, тотчас замирают на губах. - Скатерть-самобранка! - завопил он из последних сил. Ну-ка ты, чудеса творящая, вмиг исполни волю мою! Дай нам человечины сочной, пропеченной, чтобы таяла во рту! Мы ждем, ждем - расщедрись, родимая!
И все переменилось.
Никто опомниться даже не успел, как края скатерти внезапно изогнулись, тотчас же исчезло все с нее - и яства царские, и напитки божественные, - а петухи, что скатерть украшали, стремглав взлетели, перья и крылья распушив, вскричали жутко и вразнобой и обернулись огненными петухами, рванулись к Семибратову и закружились вкруг него, смерчем встали от пола до потолка и охватили Семибратова пламенем и жарким и неугасимым, объяли целиком...
- Ой, мамочки мои, горю! Помогите! - завыл, опрокидываясь навзничь, Василий. - Спасите же! Воды...
Запахло паленым, дух жаркого разлетелся по квартире, а Семибратов катался по полу, срывая с себя одежду, но огненные петухи клевали тело и не было от них спасенья.
Вспыхнули картины на стенах, треща заполыхала ель, огонь переметнулся на шторы, занялась обивка стульев и дивана - дом горел.
"А он, постойте-ка... - мелькнуло в последний раз в мозгу Семибратова, - он и другим, наверно, предлагал... Приятственного обращения требует?"
- Спасите, ради всех святых!
Но люди словно обезумели.
Молча, позажимав носы, лишь бы не чувствовать этого дьявольского запаха, они все, давя друг друга, кинулись в переднюю, а из передней вон, вон из квартиры, чтобы выскочить на улицу, подальше от пламени, чтобы вдохнуть морозного воздуха и мчаться, мчать куда глаза глядят...
Часы в углу пробили двенадцать раз и смолкли.
В других домах, в чужих квартирах люди поднимали бокалы, чокались и пили за здоровье, за счастье, за добрые чудеса на этой земле, вступившей незаметно в Новый год...
В ту ночь по городу носились красные машины, и телефоны надрывались под гнетом цифр "01".