Но сам он, как она чувствовала, был на взводе. Анжелина опасалась, что это кончится чем-то серьезным, не просто легким подземным толчком, а настоящим землетрясением, которое бесповоротно оторвет их друг от друга. Как моряк, посматривающий на темнеющее небо, она ощущала внутреннюю дрожь, страшась урагана.
Прошло больше недели. Занятия начались, и первые признаки осени были повсюду. Листья желтели, ветры, которые тонкими, как лезвие ножа, пластами врывались к ним с реки, становились с каждым днем холоднее. Анжелина ходила по наполовину опустевшим улицам, ожидая прихода зимы; ее преследовали образы крови и неуклюжих, угрюмых поз живых мертвецов.
Старые воспоминания зашевелились в ней, истории из ее детской жизни в Порт-о-Пренсе: зомби,и дьябы,и лу-гару -ходячие мертвецы, не выносящие могилы. По ночам в постели ее била дрожь, и в предрассветные часы она в одиночестве читала молитвы, как подросток, пробуждающийся от долгого, беспокойного детского сна. На второй день она выкинула все мясо, которое нашла в морозильнике, упаковку за упаковкой, бледное мясо с полосками сала и в пятнах замерзшей крови. Филиус так и не появился.
Рик каждый день ездил в университет и возвращался вечером, хмурый и неразговорчивый. Она не пыталась подольститься к нему, не видела в этом смысла: каковы бы ни были его проблемы, он не расстанется с ними с легкой душой и не поделится ими за поцелуй. Но она понимала, что что-то было не так, что-то необъяснимое для этого времени года, что наполняло ее душу и разум бессильным страхом.
По утрам она писала, одна в своей комнате, которую называла своей студией, вытянутые, безжизненные картины в безголосых тонах, скудные и унылые изображения картин ее прошлого. После обеда она отправлялась на долгие прогулки к Форт-Грину или Проспект-Парк; но как далеко она ни уходила, ей не удавалось стряхнуть с себя ощущение надвигающейся катастрофы, которое кралось за ней следом, шелестя палой листвой у нее под ногами.
В начале занятий Рик обычно, что называется, «рвался с поводка» в жадном предвкушении еще одного года лекций и семинаров. Он начинал со своих выпускников и постепенно доходил до самой свеженабранной группы первокурсников, намечая проекты, выверяя расписания, заражая всех и каждого добродушным настроением, просто чтобы открыть им глаза на то, какой он классный парень. Каждый год, с постоянством, которое всегда поражало ее, он буквально оживал с холодеющими ветрами и укорачивающимися днями.
Оживал, по крайней мере, для своих студентов. Но от нее он отстранялся, с каждым прошедшим годом чуть больше. Не то чтобы он становился с ней активно неприятным, – по крайней мере, не часто, – никогда не позволял себе грубостей. Просто все больше и больше отдалялся. Когда она говорила с ним, у нее иногда появлялось желание кричать во весь голос, настолько он казался далеко. Он теперь начал мастурбировать, когда она не могла его видеть, в ванной, тайком. К своему смятению, она вдруг осознала, что это ее фактически больше устраивает.
По крайней мере, это было лучше, чем то, что, как правило, приносил каждый новый учебный год. Каждый сентябрь Рик с нетерпением ожидал встречи со свежей партией студенток, просеивая их потом и отбирая одну-две, которых всегда мог рассчитывать трахнуть до Дня Благодарения.
Он никогда не старался держать эти свои интрижки в большом секрете, в последнюю очередь – от нее. Поначалу это представлялось ей своего рода бравадой, этаким криком о помощи. Как последняя дура, она ответила тем, что стала любить его еще больше, предлагая ему себя снова и снова, пока истина наконец не оскалилась всеми своими отвратительными мелкими зубками: он хотел сделать ей больно, и чем чаще она превращала свое тело в награду за его измены, тем большее удовольствие ему доставляла боль, которую он мог ей причинить. Поэтому теперь она держала свое тело при себе и была глубоко уязвлена, когда увидела, что он, судя по всему, остался к этому равнодушным. Или не заметил.
Но в этом году он не ожил совсем. Его походка так и осталась тяжелой, словно свинцовой, щеки – бледными. Ему минуло сорок девять, он был злым, хрупким и лишенным изящества. Если он смотрел на себя в зеркало, то делал это не из любви.
Она услышала, как в двери повернулся ключ. Часы показывали начало девятого. Она решила, что он пил в «Прекрасной Креолке» на Флэтбуш Авеню. Рик начал сшиваться там примерно с год назад, он пил неразбавленный клэрэни получал удовольствие от приглушенного гула, который всякий раз поднимался там с его появлением – он был единственным белым в этом баре, где собирались и пили ром одни гаитянцы. Он, разумеется, никогда не напивался слишком пьяным; это была его сильная черта – пить и сохранять полный контроль над собой. Любить и оставаться безучастным. Ведь было время, когда он любил ее, не так ли?
– Ты ел?
Он покачал головой.
– Будешь ужинать?
– Если у тебя есть что-нибудь. У тебя есть что-нибудь? – Он поставил дипломат на пол, новый дипломат, который он купил в июне.
– Я посмотрю. – Она нерешительно помолчала. Он не казался слишком пьяным. Вполне владел собой.
– Ты так и не нашел Филиуса? – спросила она.
– Пока нет. – Он прятал от нее глаза. Рик казался не просто усталым, а измотанным до предела, словно малейшего толчка было достаточно, чтобы он сорвался. Его гнев, когда он проявлялся, был неизменно холодным. Она боялась этого холода больше, чем побоев: его тщательный, академический выбор слов, манерный тон, бледные безжалостные глаза.
– Что это значит: «пока нет»? Прошла уже неделя, Рик. Никто из тех, у кого ты спрашивал, не помнит, чтобы видел его за последние полтора месяца. Я хочу знать, что происходит. Я хочу знать, имеет ли это какое-то отношение к... к той другой проблеме. – Сегодня ей было все равно, толкнет она его за грань, на которой он балансировал, или нет. Исчезновение Филиуса потрясло ее. В ее животе копошились крошечные паучки страха, предупреждая ее об опасности. Последний раз, когда кто-то из их друзей видел Филиуса, был за два дня до того, как тринадцатый канал транслировал «Бетти Блю».
– Ничего не происходит. Сегодня в «Креолке» я виделся с Ти-Жуэ. Он мне сказал, что Филиус поговаривал о возвращении на Гаити. У него еще оставались там родные. Ти-Жуэ полагает, что он завел себе маленькую подружку по дороге на Жакмель. Говорят, хорошенькая девчонка. Семнадцать лет и горяча, как перчик чили. Он познакомился с ней в прошлом году, когда ездил в командировку в Мариго. Ти-Жуэ говорит, она, по слухам, родила ему мальчика. – Рик сделал паузу и улыбнулся.
«Видишь, – словно говорила его ухмылка, – некоторые гаитянские женщины способны иметь детей».
– Вот куда подевался Филиус, – продолжал он. – Сама увидишь. Он вернется со своей татап petite[2],как-нибудь протащит ее в страну через Майами и появится здесь с нею к Рождеству. Вот увидишь.
– Я думаю, мы должны сообщить в полицию.
– Мы уже говорили об этом, Анжелина. Эта тема закрыта. – Левое веко у него подергивалось. На виске пульсировала жилка, темная, вздувшаяся от крови.
«Сегодня, – подумала она, – он, возможно, хоть раз потеряет контроль над собой».
– Нет, не закрыта, для меня – нет. Если ты не позвонишь в участок, я сама это сделаю.
– Ты никуда звонить не будешь. Филиус на Гаити. Заяви в полицию, и ты просто создашь для него кучу проблем, если он попытается провезти свою девушку через Флориду.
– Ты хочешь сказать, что это создаст кучу проблем для тебя. Ведь ты именно это имеешь ввиду, Рик, не правда ли? Ведь так?
Он понимал, о чем она говорила. Он не был тупым.
Рик фыркнул и отвернулся, направившись в ванную. Анжелина пожала плечами и опустилась в ближайшее кресло. Что толку спорить? Но она была права, она знала, почему Рик отказывался посвятить в это дело полицию.