Он давно не называл Антониду дочкой...
— Говори, поп, что у тебя в подвале, под колокольней? — сурово спросил Семен. Растерянность сменилась в нем грубой решимостью: нечего, мол, с врагами чиниться да выламываться...
— Барахло всякое, не помню даже. — Амвросий поднял голову. — А ты на меня не ори, слышь? Я не глухой. В подвале мебель поломанная, церковная утварь старая. Куль известки, для побелки. Еще что-то... Да, ящик стекла.
— Нет там стекла, — торопливо вставила Антонида.
— Как нет? — удивился Амвросий. — С довоенного времени...
— Я с дядей Василием для школы взяла. — Антонида покраснела. — В прошлом году еще.
— Спросить могла, — сердито буркнул Амвросий. — Не своим распоряжаешься. Стекло на церковь, а не на школу припасено.
— Ключ у вас завсегда дома? — спросил Семен. — Никому боле не доверяете?
— Дома, дома, — Амвросий нетерпеливо дернул плечами. — Да что вы, в самом деле... Будто и правда врага изловили. Пошли в подвал. И я слазаю, лет пять не заглядывал. — Амвросий вдруг повеселел. — Мне теперь в самый раз лазать по подвалам. Раньше, бывало, в рясе путался. А теперь, как все мужики — в портках. И на крышу взберусь, никто хохотать не станет, верно? Ну, пошли.
Семен хотел было сказать: раз поп зовет, значит, ничего там такого нету... И лезть не за чем.
Хотел сказать, но смолчал.
Амвросий взял с собой свечу. Антонида видела в окно, как они дошли до колокольни, отомкнули ржавый амбарный замок.
В подвал первым спустился Амвросий, за ним Семен и остальные. Семен запалил Амвросию свечу. Слабый огонек осветил сырые стены, по потолку метнулись черные тени. Воздух был затхлый.
— Глядите, ничего нет. — Амвросий высоко поднял свечку. — Плюньте в рожу тому, кто оговорил меня. Вы же по злому навету пришли. Не мало еще мерзавцев, кого хошь оговорят.
Лукерья подумала — хорошо, что все так кончилось. Ей захотелось на улицу, на чистый воздух.
— Ну, хватит... Пошли, — сказала она.
— Погоди, Лукерья Егоровна, — дрогнувшим голосом проговорил Семен, повернулся к Амвросию: — Ну-ка, поп, дай свечку.
Наклонился к самому полу, поднял пустой, грязный мешок, посветил. На досках были винтовки, наганы. Под другим мешком, поджав тонкие, длинные ноги, лежал японский пулемет. Кучей сложены круглые гранаты...
— Что это?
— Не ведаю... — растерянно ответил Амвросий. — Убейте, не ведаю.
Лукерья тоже подняла мешок. Под ним были коробки с пулеметными лентами, обоймы с патронами.
— Стойте! — во весь голос закричал Амвросий. — Да что это такое? Истинный Христос, ничего не ведаю... Да как же это? Какая язва подстроила?
Милиционеры пересчитали оружие, патроны, Амвросия толкнули вперед, сами пошли сзади.
— Гляди, поп, — предупредил пожилой милиционер. — Не вздумай удирать. — Он покрутил наганом. — Одним духом прикончу.
Амвросия заперли в баню, приставили стражу, пошли составлять бумагу. Антонида, как услышала про оружие, так и упала.
Ночью арестованный подписал протокол. Утром его увезли в город.
Буряты получили в Густых Соснах семенную пшеницу, уехали к себе — время терять нельзя, весенний день год кормит... С конями остался Чимит, бывший работник Бадмы. Через несколько дней приехал Цырен, свекор Лукерьи.
— Ну, паря, беда... — ворчал он, снимая меховой дыгыл. — Беда, паря...
— Что такое, отец?
— Богачам неймется, ламам неймется... Бадма опять в тюрьму угадал. Ширетуя Галсана или боги уберегли, или хитрость спасла, пока на воле бродит... А тоже пора в тюрьму: грехи за ним, как тени ходят...
Лукерья рассказала, что у них получилось с попом. Тоже худое готовилось, не иначе...
— Никто за кулаками не пойдет, — задумчиво проговорила Лукерья. — Мужики к большевикам жмутся.
Скоро легли спать. Ночью Лукерью, Фросю, Цырена поднял Воскобойников: у него во дворе кто-то только что зарезал улусную лошадь, на которой он днем пахал. Перелез, вражина, через высокий заплот и ножом перехватил коню горло. Воскобойников пришел вместе с Семеном.
— У тебя, паря, однако мой конь был, — вздохнул Цырен. — Серая кобылка, по-бурятски боро морин будет.
Лукерья оторопела.
— Как так? Кто убил?
— Не все, видно, у вас к большевикам жмутся, — усмехнулся Цырен.
— Ничего, — успокаивал его Воскобойников, хотя старик и не очень волновался. — Не горюй, бабай. Я тебе свою лошадь отдам, у меня конь хороший. — Он помолчал, сказал с глубокой обидой: — Каково, единственного коня отдавать, а? Не надо было лезть в это дело, за помощью. По-о-мощь... Теперя хоть с сумой по миру...