— Тварь красная. Большевичка... Не позабуду, после кровавыми слезами умоешься...
Но вот что-то осенило его, он стих, горячо зашептал:
— Веревку на шею, один мне конец. Лучше на суку болтаться, чем с голоду в мучениях подыхать. Порешу себя с разорения. Трудом, горбом хлебушек добывал, кровавыми мозолями, а вы — отымать... Честь должны мне выказывать, а не разбойничать... Всей голытьбе я кормилец, вот кто... Пошто с одного семь шкур дерете? Пошто других самостоятельных хозяев по миру не пущаете?
— Кого это — других?
— А Васька Воскобойников не беднее меня.
— С кем сравнился... — спокойно ответила Лукерья. — Воскобойников середняк, а ты, кулацкое отродье, угнетатель трудового крестьянства. Воскобойников своими руками хозяйство содержит, а на тебя все село робит. Вот отберем у тебя хлеб и отдадим сколько надо Воскобойникову, пущай в свою землю сеет. А тебя еще и не так прижмем, поскребешь спину о лесину.
Лука поднялся на крыльцо, зашел в избу, запер за собой дверь. Когда со двора выезжали ревкомовские подводы, груженные доверху хлебом, салом, всякой снедью, выбрался из двери, крикнул:
— Меня зараз не кончишь! Не уканаешь! Моего богачества на тыщи лет хватит! А с тобой, Лушка, посчитаюсь!
К Луше зашел перед отъездом Иннокентий Честных, почаевал, позабавился с Егоркой, который гулил в люльке, неумело улыбался, пускал пузыри. Иннокентий велел, чтоб Лукерья ровно через месяц непременно прибыла в город, на совещание председателей ревкомов — будет важный разговор о текущем моменте, о задачах революционной власти в деревне.
— В эти дни, Лукерья Егоровна, — с большим значением сказал Иннокентий, — в Москве проходит десятый съезд Российской Коммунистической партии большевиков. Вроде бы продразверстка отменяется... Я не знаю точно, но поговаривают. Ты молчи пока, может слухи...
— Чего молчать, — улыбнулась Луша, — наши кулаки вовсю орут, будто мы незаконно их обдираем. Давно, мол, никакой продразверстки нету, большевики себе ихнее добро грабастают. Что же, Иннокентий Максимович, послабление кулакам будет?
— Не к тому идет, чтобы кулакам было снисхождение, — твердо ответил Иннокентий. — Маломощные хозяева вздохнут. Ну и середняки, которые победнее, так я соображаю. В общем, Лукерья Егоровна, пока все это догадки. На совещании будет полное разъяснение. Приезжай, точный день я тебе сообщу.
Перед самым уходом Иннокентий вдруг спросил:
— А какой по твоему суждению мужик Василий Коротких?
— Не знаю... — Лукерья даже растерялась. — Не приглядывалась как следует. Будто не вредит, хочет даже, чтобы от него польза была. Крест на братскую могилу соорудил, только вы не дозволили поставить. А вообще-то не знаю. Божественный какой-то, все господа поминает... А что такое, Иннокентий Максимович?
— Да так... — неохотно ответил Иннокентий. — Ничего такого нету, к слову я. Мы с ним из одной деревни, дома он куда какая язва был. Кулак, покрепче вашего Луки. Неужто вовсе переменился?
— Ну, не похож он на кулака, — усомнилась Лукерья. — Больно тихий. Да и живет в нужде. Недавно только завел себе лошаденку и корову.
— Ты, Лукерья Егоровна, вглядись-ка в него. Неприметно приглядывайся, не испужай... После с тобой потолкуем.
Лушу подмывало рассказать Иннокентию Максимовичу о своих догадках, что школу поджег Лука. Вот, мол, за кем надо доглядывать... Но сдержалась, решила обождать пока, поговорить со своими.
Честных уехал. Луша подумала немного о Василии, но скоро позабыла, захлестнули дела.
Приближалась пора весеннего сева. У бедноты не было семян, кое-кто из середняков тоже оказался на мели. Ревком постановил раздать на семена часть конфискованного у кулаков зерна. На сходке это известие было встречено с горячим одобрением, непонятно повел себя только Василий Воскобойников, которому тоже порешили помочь семенами.
— Не надобно мне такой подмоги, — заявил Воскобойников, выходя вперед. — Чего чужим распоряжаетесь? Щедрые на даровщину... Не надобно мне. Даровый рубль дешев, наживной дорог. Своим зерном отсеюсь, пожиже разведу, на мои короткие десятины хватит. Даровые милости — неоплатные долги.
— Ты чего, паря, никак спятил? — спросил его Калашников. — Не достанет тебе семян на посев, знаем мы...
— Не твое дело, — огрызнулся Воскобойников. — Я, почитай, всю жизню прожил, ни у кого не занимался, а теперя с чего в хомут полезу? Работников не держивал, а и по миру не хаживал...
Все поняли, что Воскобойников боится попасть в кабалу к кулакам. Как его разуверить? Сколько ни бились, так и не смогли сладить, от семян он отказался.