Луша закрыла ладонями лицо.
— Бабку Харитинью надо, из Вокресенского, — посоветовала тетка Катерина. — Она любую хворь заговаривает.
— Не знаю, — с сомнением проговорила Антонида, — я знахаркам не очень доверяю. Лучше врача, но ведь нет его... — Она повернулась к Лукерье. — А поездку ты выбрось из головы. Ни одна мать никогда не решится уехать от больного ребенка.
Лукерья молчала, склонившись над люлькой, Антонида оделась, пошла к двери. Остановилась, обиженно сказала:
— Какая ты... Столько не виделись, а ты даже не спросила, как я живу.
— Антонидушка... Не до чего мне сейчас. Не серчай, Егорушка же...
— Понимаю, Лушенька, понимаю, — торопливо и сухо проговорила Антонида. — Поправится, все будет хорошо. До свиданья, подружка. Не думай о поездке, надо быть с сыном.
Антонида ушла. Лукерья взяла Егорку на руки, зашагала с ним по избе. Егорка пригрелся, притих.
«Как мне быть, господи? — Лукерья растерянно огляделась по сторонам. — Кто научит, у кого попросить совета? Как брошу на чужих людей больного ребенка. Али не ездить? Может и правда не ездить? А там вон какое важное дело, вся наша жизнь пойдет, как там скажут. Не одна моя жизнь, а всего села...» Она вдруг отчетливо поняла, что в городе будут говорить не только о Густых Соснах, а о больших переменах в жизни всего народа. «Нельзя не ездить. А как же Егорушка, сыночек мой ненаглядный? Нету тятеньки, он бы объяснил, как будет правильно...» Лукерье вспомнилось, как отец однажды сказал, когда ему было очень тяжело: надо понимать, для чего мы все это делаем — сотворили революцию, победили стольких врагов на войне. Мы сделали это для народа, для счастливой жизни многих людей. Когда это постигнешь, и жертвы станут для тебя легче и трудности куда как проще. А будут у нас еще жертвы, и трудности... Еще отец сказал: проживи хоть два века, хоть три, а если не сделаешь для людей ничего доброго, грош цена твоей долгой жизни.
Вот какой был тятька... «Надо ехать, — твердо решила Луша. — Я все понимаю, тятенька... Всякие трудности оборю, не за зря проживу на свете. Поеду... Оставлю сыночка на тетку Катерину, она как родная мать ему...»
К вечеру Егорке стало хуже. Луша натерла ему спинку коровьим маслом, завернула в теплый платок. Егорка кричал. «Куда же я поеду, — снова с тоской и смятением соображала Лукерья. — Вон, как плохо ему... Нельзя ехать, бросать больного на чужие руки...» Ей вдруг страшно представилось, что она вернулась из города, а Егорка умер. Луша прижала сына к груди, без сил опустилась на кровать. «Нет, не поеду, — сказала она с отчаянной решимостью. — Не могу ехать... Вся жизнь моя в Егорушке, весь свет в нем. Никто меня не осудит — мать ему я, один он у меня... Не поеду».
— Вот и верно, доченька, — поддержала ее тетка Катерина, когда Луша сказала, что остается: — Без родимой мамоньки к дитю всякая беда липнет. Сказывается же: чем терять, так лучше не рожать. Было б у тебя два сидня, два лежня, два поползня — другой сказ. А то один-одинешенек... Ишь, расхворался, бедненький. Без детей, Лушенька, горе, а с ними вдвое. Детушек воспитать, милая, не курочек пересчитать. — Вздохнула и прибавила: — Да и не бабье дело по всяким сходкам мотаться. Бабья дорога известно — от печи до порога.
— Ты, маманя, лучше помолчи, — пристрожила ее Фрося. — По-старому рассуждаешь, мы теперя иначе живем. Нам виднее, как надо. Наша жизнь на ваше проживание не приходится. — Она обняла Лушу за плечи. — Оставайся, не езди от хворого. Давай Семена отрядим, ему все одно в город ехать, сеялку куплять. А может, мне с ним отправиться? Только я не все там пойму...
Лукерья кивнула:
— Езжай, Фросенька... С Семеном сходите, послухаете. После мне расскажете.
Утром к Лукерье приехали свекор Цырен и мужик из Красноярова, тамошний председатель ревкома Иван. Оба были возбужденные, разговорчивые. Коней распрягать не стали, заторопили Лукерью, которую встретили во дворе.
— Собирайся живехонько, — сказал Цырен, еще не заходя в избу. — По чашке чаю пить будем и поехали.
— Не могу я, отец... — Луша утерла глаза концом платка. — Егорушка расхворался. Не поеду я.
Старик заспешил в избу, склонился над Егоркой, который метался в люльке. Иван тоже вошел, стараясь не шуметь, не топать.
— Ну, паря, беда... — ни к кому не обращаясь, сказал Цырен. — Вовсе худо. Как сват говорил — все широким кверху пошло... Однако надо ламу звать.
Луша молчала. Старик посмотрел на нее чуть повеселевшими глазами, хитровато улыбнулся.
— Не хочешь ламу, Лушахон? Тогда сам лечить буду. Тащи сюда молоденькую барануху.